Кадет

Белоруссия осталась в ощущениях доброй (во всех отношениях) части постсоветских граждан эталоном и квинтэссенцией советскости, а потому неудивительно, что мировоззренчески, эстетически и даже — куда без этого — политически именно ей из всех республик бывшего Союза выпала на долю роль заповедника, своебразного Парка Советского Периода. Как и во всякой резервации, здесь не по-природному чисто и безопасно, пусть и с привкусом выхолощенности, краски притушены, звуки приглушены, а звери, по идее дикие и непредсказуемые, едят с руки, как беловежские зубры. Впрочем, заповедные тишь да гладь обманчивы: именно в Белоруссии — в Могилеве и Вискулях соответственно — были документально оформлены распады двух величайших империй, да и военных трудодней за двадцатый век этой земле натикало всех, пожалуй, более, но власти приходили и уходили, а скрепы никуда не девались: Белоруссия с беспрецедентной эффективностью сопротивлялась всем ересям цинизма, любомудрия и самоцельного обличительства и оставалась верна — прежде всего, самой себе. Белорусов только ленивый не называл урожденными партизанами — и уж конечно, не за якобы присущее им подспудное сопротивление любой насаждаемой на их территории государственности, а за то, что в них, как, пожалуй, ни в одном другом народе, искони силен был инстинкт распознавания и отторжения предательства.

Удивительное дело, но программный свой рассказ «Тема предателя и (или) героя» Борхес опубликовал в 44 году, в самый разгар операции «Багратион», и это вряд можно списать на совпадение: дневниковые записи писателя свидетельствуют о том, что и в аргентинской мирной тишине он жил одной Европой и все, происходящее там, пропускал через себя до острейшей боли душевной. Белорусское Сопротивление особенно его интересовало: раз пять в вариациях повторяется в дневниках Борхеса заявление нацистского министра оккупированных восточных областей Розенберга: «В результате 23-летнего господства большевиков население Беларуси в такой мере заражено большевистским мировозрением, что для местного самоуправления не имеется ни организационных, ни персональных условий. Позитивных элементов, на которые можно было бы опереться, в Белоруссии не обнаружено». Убежденный антикоммунист, Борхес как будто тщился объяснить многократно доказанную несгибаемость русских как-нибудь иначе, как-нибудь обойдя (желательно справа) наиболее очевидное «видать, такие люди в стране советской есть» (до ставшего позже расхожим клише о том, что сама несгибаемость эта — лишь одно из проявлений народных дикости и варварства, правда, и он не довыдумывался — все-таки некие литературные noblesses его ещё обязывали). Отсюда двоящие сущности, диалектика предателя и героя в памяти народной, невыяснимость того, кто есть кто и есть вообще разница в сколько-нибудь заметной исторической перспективе, а также принципиальная вымышленность любого историко-идеологического нарратива. Вероятно и сам того не желая, Борхес открытой им диалектикой реальности в восприятии заражал военную литературу на много лет вперед. И пусть инкубационный период его болезни оказался длинным: показательно то, что под конец жизни сам Василь Быков — партизан! герой! очевидец! самый, ничтоже сумняшеся, обэкраненный советский автор! — пал жертвой этого недуга, упав с «Проклятой высоты» в «Волчью яму». Стряхнуть всеобщий (в рамках «мокрецов» -деятелей искусства) морок удалось лишь совсем недавно, скромному, но с первых своих фильмов замечательному белорусскому режиссеру Виталию Дудину, в одиночку возродившему родной кинематограф фильмом «Кадет».

Формально отталкиваясь в сценарии от повести Анатолия Жука, Дудин, при минимальном фабульном в нее вмешательстве, так смещает смысловые акценты, что фильм наполняется совершенном иным, совершенно пушкинским звучанием. Уже в процессе работы Дудин изменил его название: «Метык» (имя предполагаемого убийцы) превратился в «Кадета», а история более или менее скомпрометировавших себя попыток выжить — в «Капитанскую дочку», в «береги честь смолоду», в повествование о «стойкости юных, не бреющих бороды». Ведь, что бы там ни прозревала Цветаева Марина Ивановна, противопоставляя «гениального вожатого» Пугачева с анархическим «безудержем» его «бесцветному» Петруше Гриневу, славославил Пушкин отнюдь не красоту полыхающего мятежа, и не щедрые натуры, которым «любая улица тесна», а скромное, негромкое служение природного дворянина никогда не виданной им государыне — а на самом деле воплощаемой ею России. И у Дудина семантическая правда тоже не на стороне справного, могутного мужика и его боевой подруги, «просто желающих жить» — неважно где, неважно при ком, неважно, какой ценой. Прав юный курсант, несущий в пограничную белорусскую глушь пушкинский солнечный аристократизм, романтической, визионерской чепухой балов, паркета, эполет озаряющий хмурую деревенскую телегию. Ведь причастность великому — языку ли Пушкина, взятию ли Рейхстага — связывает куда надежнее соседства и родства. Другое дело, что великому приходится соответствовать, а потому так страшно важно сохранить той «чистоты и гордыни поклажу», что «тяжелей на крутом вираже» (Татьяна Бек). Кадет её сохраняет, и возвращается по месту службы в Калинин на Волге, Метык и Анелька — нет, и их поглощает ненасытная Мокошь, мать-сыра-земля. Вообще реваншизм урбанизма в фильме удивителен — и это при том, что собственно город в нем мелькает лишь на несколько мгновений в воспоминаниях (грёзах?) кадета Дениски, а деревенская жизнь небогата, да, но ярка и чудесна — росы медвяны, травы пьянящи, стога золотисты, а лес и дол видений полны. Дудина не упрекнешь в презрении к укладу, в котором уже тысячу лет как «корова телится, ребенок серется, портянки сушатся, а щи кипят», но он и не умиляется ему фальшиво, подобно многим из «деревенщиков». Деревенские у него, одной почвой взращенные, её же грязью выходят и помазаны, а возможность очищения и приобщения всё-таки идет из далеких городов, что, наверное, логично: в конце концов, mundialis и mundator — слова однокоренные и по духу близкие (как и bello rus — горациевская воюющая деревня — и Белорусь), a они противопоставляют цивилизацию всем видам бестиарности. Родину — местечковости. Город — свинарнику.

Настоящее большое кино, серьёзная послевоенная драма с глубокой актёрской игрой. Не мрачная, жестокая, как «Иди и смотри», а, наоборот, решённая и снятая в светлых тонах, что контрастно усиливает трагизм ситуации. Посмотрев её, только и остаётся, что тяжело вздохнуть: «Да-а, вот ведь жизнь какая штука…»

«Кадет»- несомненная удача белорусских кинематографистов, снявших достойнейшую работу при копеечном бюджете и отсутствии «спецэффектов». «Партизанфильм» живёт и побеждает! Смотрите и цените эту победу.

8 из 10

Сняли настоящий белорусский фильм. Нет в нём русских актёров — нет штампов, клише и, пожалуйста, сразу успех. Очень долго находилась под впечатлением. Наконец-то передана настоящая послевоенная атмосфера белорусской вёски. Эта настороженность во взглядах местных людей, осторожность и недоверие к чекистам, это безвременье, особенно для тех у кого нет паспорта (а его не было и у моей бабули, работавшей за трудодни в колхозе) с одной стороны и однобокость «правильных элементов» с другой. Подбор актёров, их игра — хороши! Руслан Чернецкий — обаятельный актёр и Полина очень хороша. Фильм настоящий, не притянутый за уши. А главная — очень важная и показательная черта хороших фильмов — актуальность… да.. . Возможно повесть Анатолия Жука, по которой написан сценарий так хороша. Почитаю. За фильм огромное спасибо!!!