Моя борьба

Не могу понять, как можно смотреть кино вслепую, не глянув в синопсис и не посмотрев на авторский состав, чтобы потом упрекать создателей картины в обмане или злобной хитрости, хотя те предупреждали, не требуя от зрителей большого труда, чтобы узнать. Узнать, что этот «Mein Kampf» — не иллюстрация бестселлера великого фюрера и не исторический обзор биографических останков, а облечённое в художественную форму самобичевание старого еврея, передёргивающего известные факты, обнажая печальную суть.

Жаждущим поискать истину придётся крепко обломаться о драматургию Георга Табори, переиначивающего истоки идеи, которая потом едва не уничтожила нации, прокатившись волей одержимого монстра, стирая в пепел человеческие тела, оставляя честным только начало, от которого, как от печки, он и начинает плясать.

Бесталанный художник Адольф Гитлер, сбежав из-под опеки требовательных родителей, тешит себя надеждой стать студентом Венской академии искусств, устраиваясь в приюте для творческих работников, деля ночлег с махровыми евреями, взявшимися учить его разуму, перекраивая арийский ум.

Робкий и застенчивый, молодой Адольф завидует обаянию старика Шломо Герцля, приворожившего к себе очаровательную Гретхен, заслушивающуюся россказнями еврея, смешивающего в беседе разом небыль и быль, проникая в девичьи чувства, сам предаваясь ответной любви.

Беспомощность и слабость юного соседа порождают сочувствие вольного писателя, скрывающего от досужих глаз рукопись биографического романа, не по случайному совпадению озаглавленного коротко и предельно ясно: «Mein Kampf». И только закоренелый скептик Лобковиц, качая головой, предупреждая друга, выдувает из кларнета пессимистичный мотив, намекая о горе, которое, случается, сваливается на голову и от ума.

Под водевильные мелодии Эниса Роттхоффа, на фоне бурых кодров псевдоистории, страдая от неполноценности, юный Гитлер мечется в бессилии и терзается сомнениями, попадая под руку к доморощенным «наци», стреляющим из «пушки» по «серым мышам», таща за собой наслоение анекдотических аллегорий и иносказанностей, в чудовищно-фантастическом развитии которых абсурдистской вершиной становится ложное признание отцовства, по факту отражающее природу отношений еврея, вселившего в рохлю дух фанатичного стоика, направляя его на политическую стезю.

Безжалостный сарказм Табори пробивается сквозь смех уничтожительным упрёком соучастия в самоуничтожении, что делает картину обоюдоострой по отношению к прошлому, но отнюдь не уничижительной для его участников, представленных здесь актёрской дуэлью Гёца Георге и Тома Шиллинга. Первый мудростью пробрасывает связь к авторскому слову Табори, а второй делает рывок от бессловесного ушлёпка к хроникальному безумцу, обретающему со словом голос и даже глас, оставляя в дураках наставника, прощаясь, подвешивая лукавый вопрос: «Что бы с ним было, если б еврей не помог?»