Тайна Антуана Ватто

«… внимательный зритель, запомнивший печальный и доверчивый взгляд комедианта, станет замечать, что и со многих других картин Ватто смотрят на него порой столь же грустные и доверчивые взгляды. Брошенные мимоходом из нарядной и веселой толпы, они, подобно Жилю,.. создают интимную доверительную связь между зрителем и героями картины, связь тайную…»

Михаил Герман. Антуан Ватто

Сегодня он — величина, и процесс приобретения его картин на аукционах будоражащ, как завоевание неприступной женщины. А он был когда-то живым. Он не заводил архива и не трясся над рукописями: нет, будто назло исследователям рвал ранние рисунки, не датировал работы, не выдавал будущему героев и героинь. Он однажды ушёл из вялотекущего Валансьена в бурлящий Париж, неся с собой фламандский акцент и детские обиды, он устроился копировальщиком, терпеливо воспроизводя чужое и — урывками — пламенея над своим. Он добился признания ещё при короткой своей жизни, признания, но не счастья, этот неудобный, ранимый, застенчивый и язвительный человек. Подлинные приметы его личности и детали судьбы — узоры только его ладони, узоры, давно вытянувшиеся в прямую линию кардиограммы, знай о ней восемнадцатый век. Об авторе говорят его работы — расхожая фраза, но правдива ли она? Правдива, ибо каждая работа — система личных знаков, надо только видеть. Не вполне, ибо картины, как люди, могут по воле создателя накидывать покровы, укрывая слоем находок пятна потерь, перепосвящая линии и мазки, как стихотворения. Зоркий глаз рентгена прозревает слой за слоем, рука реставратора аккуратно размывает краски. Только сам человек, на которого жизнь накладывает новые слои, не может вернуться к себе прежнему.

Она будет признана в своём кругу однажды, эта неуёмная студентка факультета истории искусств. А пока она просто до безобразия живая, маленькая француженка, застенчивая и язвительная. Она однажды ушла из родного дома, она устроилась копировальщицей, терпеливо воспроизводя с помощью техники чужое и — урывками — пламенея над своим. Экран компьютера становится окном и лорнетом, если не чем посильнее, одновременно; он позволяет приблизить эти лица нежной галантной эпохи рококо, увидеть мельчайшие детали маленьких спектаклей, поставленных влюблённым в актёрскую игру, а может быть, укрывающимся: никуда так не спрячешься ни ради наблюдения, ни от муки видения, как за фасад чужой души, за условность игры. В сосредоточенно вглядывающихся влажных синих глазах тонут, переливаются перламутровые складки платьев, повороты нежных головок; но уже уловим боковым зрением живой печальный взгляд на неё, героиню драгоценной картины, обрамлённой рамой окна. А режиссёр, он же соавтор сценария, не повествует обо всём этом — именно показывает, долго и детально, невидящих заставляя видеть, видящим доставляя удовольствие собственного расследования, а впечатлительным веля сходить с ума от растущей жажды сдирать слой за слоем, пока не закровоточит.

Судьба сводит их, Люси Одибер и Антуана Ватто, разделённых временем. Так, будто исследовательница вступает в мистическую связь, некий целомудренный акт, и на тонком уровне проецирует на себя жизнь и боль гения, задним числом повторяя детали судьбы, даже визуально к концу истории обтекая жарким контрастом окружающих красок, на миг обретая статус портрета. Она зашла на чужую территорию, зацепившись взглядом за один рокайль, завиток, незаживший рубец на полотне. Незнакомка, почти всегда стоящая по воле художника спиной — не от зрителя отведённая, от лица пишущего, чтобы уходила, но уходила бесконечно долго, всегда полуоставаясь. Будто не задумываемая никогда, но ставимая, как вечная запятая, от невозможности не поставить, застрявшая на дальнем плане воспоминаний, как пощёчина. Кто она — узнаётся быстро, но этого мало неутомимому ис-следователю, за которым художник подглядывает откуда-то, куда ей нет простого доступа, чтобы спросить. Во всяком случае, мужчине художник не открывает своей тайны; во всяком случае, не в кино, а в жизни Шарлотту Де Мар идентифицировала именно Элен Адемар, та, чьё имя было созвучно. Не художник ли пришёл к героине, дочери актрисы, хотя и не той самой, реинкарнацией своего самого загадочного героя, своего Жиля? Жиля в облике уличного мима, уже с иным лицом, словно крупно рисованным углем и щедро усыпанным белой пудрой? Приходит, чтобы оправдаться. Приходит ниоткуда и в никуда уходит, и вновь повторяется трагедия невозможности глядеть иначе, чем издалека, невозможности сказать иначе, чем взглядом.

Жиль — персонаж итальянского театра, того, чью свободу душа простолюдина Ватто предпочитала официальному величию Комеди де Франсез. Жиль, неловкий растяпа, несчастливый соперник, впоследствии соединившийся с образом Пьеро в белом балахоне. Артист без маски, только под слоем белой муки, беззащитный, порой бессловесный, как та тварь бессловесная, осёл, символ терпения и смирения; именно под одеждой смирения скрывается любовь, горчащая от постоянной близости разлуки.

Фильм, с которого постепенно снимаются слой за слоем: интеллектуальный детектив, псевдоискусствоведческое расследование, мистификация, драма. Многие псевдосходства на поверхности, и да, почему бы не сравнить вслед за всеми ленту с «Кодом Да Винчи», вышедшим за год до того? Пришедший оттуда Жан-Пьер Марьель кажется лёгким кивком, улыбкой в ту сторону, не более того. Отзвуки великой ленты Марселя Карне — вот что сбивает сердечный ритм этого спокойного и грустного повествования, ибо и мотив балагана, и этот мим, «позор семьи» с «красивыми глазами», который всегда всё видит, и несбывшееся. Может быть, героиня Сильви Тестю, некрасивая и притягательная, и проигрывает харизматичным и величественным некрасавицам давних лет, но обаяние её бесспорно. Однажды актриса воплотила на экране великую сумасбродку Франсуазу Саган, стремившуюся, кажется, всё попробовать на ощупь, всё взять и со всем и вся соединиться плотью; здесь забываешь про её тело, и впрямь лишь пронзительные синие глаза остаются в памяти, её и неверный, и самый точный инструмент, поверенный душой. «То, что видели мои глаза», таково оригинальное название ленты, и это не про подсматривание, а про обостренную зрячесть.

Назвать ли суть игры, в которую вовлекает фильм, вуайеризмом, этим скользким словом, обозначающим грех и страсть одиноких, замкнутых, застенчивых, сгорающих от неумения подойти и прикоснуться, сдавшихся беззастенчивому зрению? Нет, это удивительное целомудрие доверия и порыв вечного поиска. Допрос всех и каждого, живого и мёртвого: ты тот, ты мой? Допрос одними лишь взглядами, не словом. Допрос полотен глазами и глазом рентгеновского аппарата; допрос улиц Парижа, изменившихся неузнаваемо, упрятавших воды свои под землю, и всё же тех самых; взаимный допрос людей, не могущих разговаривать друг с другом иначе — и богаче — чем взглядом. Им не суждено сполна почувствовать прикосновение друг ко другу, в миг возможности глаза будут закрыты. Да, воистину обречённым видеть больше других суждено только видеть.

«… внимательный зритель, запомнивший печальный и доверчивый взгляд комедианта, станет замечать, что и со многих других картин Ватто смотрят на него порой столь же грустные и доверчивые взгляды. Брошенные мимоходом из нарядной и веселой толпы, они, подобно Жилю,.. создают интимную доверительную связь между зрителем и героями картины, связь тайную…»

Михаил Герман. Антуан Ватто

Сегодня он — величина, и процесс приобретения его картин на аукционах будоражащ, как завоевание неприступной женщины. А он был когда-то живым. Он не заводил архива и не трясся над рукописями: нет, будто назло исследователям рвал ранние рисунки, не датировал работы, не выдавал будущему героев и героинь. Он однажды ушёл из вялотекущего Валансьена в бурлящий Париж, неся с собой фламандский акцент и детские обиды, он устроился копировальщиком, терпеливо воспроизводя чужое и — урывками — пламенея над своим. Он добился признания ещё при короткой своей жизни, признания, но не счастья, этот неудобный, ранимый, застенчивый и язвительный человек. Подлинные приметы его личности и детали судьбы — узоры только его ладони, узоры, давно вытянувшиеся в прямую линию кардиограммы, знай о ней восемнадцатый век. Об авторе говорят его работы — расхожая фраза, но правдива ли она? Правдива, ибо каждая работа — система личных знаков, надо только видеть. Не вполне, ибо картины, как люди, могут по воле создателя накидывать покровы, укрывая слоем находок пятна потерь, перепосвящая линии и мазки, как стихотворения. Зоркий глаз рентгена прозревает слой за слоем, рука реставратора аккуратно размывает краски. Только сам человек, на которого жизнь накладывает новые слои, не может вернуться к себе прежнему.

Она будет признана в своём кругу однажды, эта неуёмная студентка факультета истории искусств. А пока она просто до безобразия живая, маленькая француженка, застенчивая и язвительная. Она однажды ушла из родного дома, она устроилась копировальщицей, терпеливо воспроизводя с помощью техники чужое и — урывками — пламенея над своим. Экран компьютера становится окном и лорнетом, если не чем посильнее, одновременно; он позволяет приблизить эти лица нежной галантной эпохи рококо, увидеть мельчайшие детали маленьких спектаклей, поставленных влюблённым в актёрскую игру, а может быть, укрывающимся: никуда так не спрячешься ни ради наблюдения, ни от муки видения, как за фасад чужой души, за условность игры. В сосредоточенно вглядывающихся влажных синих глазах тонут, переливаются перламутровые складки платьев, повороты нежных головок; но уже уловим боковым зрением живой печальный взгляд на неё, героиню драгоценной картины, обрамлённой рамой окна. А режиссёр, он же соавтор сценария, не повествует обо всём этом — именно показывает, долго и детально, невидящих заставляя видеть, видящим доставляя удовольствие собственного расследования, а впечатлительным веля сходить с ума от растущей жажды сдирать слой за слоем, пока не закровоточит.

Судьба сводит их, Люси Одибер и Антуана Ватто, разделённых временем. Так, будто исследовательница вступает в мистическую связь, некий целомудренный акт, и на тонком уровне проецирует на себя жизнь и боль гения, задним числом повторяя детали судьбы, даже визуально к концу истории обтекая жарким контрастом окружающих красок, на миг обретая статус портрета. Она зашла на чужую территорию, зацепившись взглядом за один рокайль, завиток, незаживший рубец на полотне. Незнакомка, почти всегда стоящая по воле художника спиной — не от зрителя отведённая, от лица пишущего, чтобы уходила, но уходила бесконечно долго, всегда полуоставаясь. Будто не задумываемая никогда, но ставимая, как вечная запятая, от невозможности не поставить, застрявшая на дальнем плане воспоминаний, как пощёчина. Кто она — узнаётся быстро, но этого мало неутомимому ис-следователю, за которым художник подглядывает откуда-то, куда ей нет простого доступа, чтобы спросить. Во всяком случае, мужчине художник не открывает своей тайны; во всяком случае, не в кино, а в жизни Шарлотту Де Мар идентифицировала именно Элен Адемар, та, чьё имя было созвучно. Не художник ли пришёл к героине, дочери актрисы, хотя и не той самой, реинкарнацией своего самого загадочного героя, своего Жиля? Жиля в облике уличного мима, уже с иным лицом, словно крупно рисованным углем и щедро усыпанным белой пудрой? Приходит, чтобы оправдаться. Приходит ниоткуда и в никуда уходит, и вновь повторяется трагедия невозможности глядеть иначе, чем издалека, невозможности сказать иначе, чем взглядом.

Жиль — персонаж итальянского театра, того, чью свободу душа простолюдина Ватто предпочитала официальному величию Комеди де Франсез. Жиль, неловкий растяпа, несчастливый соперник, впоследствии соединившийся с образом Пьеро в белом балахоне. Артист без маски, только под слоем белой муки, беззащитный, порой бессловесный, как та тварь бессловесная, осёл, символ терпения и смирения; именно под одеждой смирения скрывается любовь, горчащая от постоянной близости разлуки.

Фильм, с которого постепенно снимаются слой за слоем: интеллектуальный детектив, псевдоискусствоведческое расследование, мистификация, драма. Многие псевдосходства на поверхности, и да, почему бы не сравнить вслед за всеми ленту с «Кодом Да Винчи», вышедшим за год до того? Пришедший оттуда Жан-Пьер Марьель кажется лёгким кивком, улыбкой в ту сторону, не более того. Отзвуки великой ленты Марселя Карне — вот что сбивает сердечный ритм этого спокойного и грустного повествования, ибо и мотив балагана, и этот мим, «позор семьи» с «красивыми глазами», который всегда всё видит, и несбывшееся. Может быть, героиня Сильви Тестю, некрасивая и притягательная, и проигрывает харизматичным и величественным некрасавицам давних лет, но обаяние её бесспорно. Однажды актриса воплотила на экране великую сумасбродку Франсуазу Саган, стремившуюся, кажется, всё попробовать на ощупь, всё взять и со всем и вся соединиться плотью; здесь забываешь про её тело, и впрямь лишь пронзительные синие глаза остаются в памяти, её и неверный, и самый точный инструмент, поверенный душой. «То, что видели мои глаза», таково оригинальное название ленты, и это не про подсматривание, а про обостренную зрячесть.

Назвать ли суть игры, в которую вовлекает фильм, вуайеризмом, этим скользким словом, обозначающим грех и страсть одиноких, замкнутых, застенчивых, сгорающих от неумения подойти и прикоснуться, сдавшихся беззастенчивому зрению? Нет, это удивительное целомудрие доверия и порыв вечного поиска. Допрос всех и каждого, живого и мёртвого: ты тот, ты мой? Допрос одними лишь взглядами, не словом. Допрос полотен глазами и глазом рентгеновского аппарата; допрос улиц Парижа, изменившихся неузнаваемо, упрятавших воды свои под землю, и всё же тех самых; взаимный допрос людей, не могущих разговаривать друг с другом иначе — и богаче — чем взглядом. Им не суждено сполна почувствовать прикосновение друг ко другу, в миг возможности глаза будут закрыты. Да, воистину обречённым видеть больше других суждено только видеть.

«… Внимательный зритель, запомнивший печальный и доверчивый взгляд комедианта, станет замечать, что и со многих других картин Ватто смотрят на него порой столь же грустные и доверчивые взгляды. Брошенные мимоходом из нарядной и веселой толпы, они, подобно Жилю,.. создают интимную доверительную связь между зрителем и героями картины, связь тайную…»

Михаил Герман. Антуан Ватто

Сегодня он — величина, и процесс приобретения его картин на аукционах будоражащ, как завоевание неприступной женщины. А он был когда-то живым. Он не заводил архива и не трясся над рукописями: нет, будто назло исследователям рвал ранние рисунки, не датировал работы, не выдавал будущему героев и героинь. Он однажды ушёл из вялотекущего Валансьена в бурлящий Париж, неся с собой фламандский акцент и детские обиды, он устроился копировальщиком, терпеливо воспроизводя чужое и — урывками — пламенея над своим. Он добился признания ещё при короткой своей жизни, признания, но не счастья, этот неудобный, ранимый, застенчивый и язвительный человек. Подлинные приметы его личности и детали судьбы — узоры только его ладони, узоры, давно вытянувшиеся в прямую линию кардиограммы, знай о ней восемнадцатый век. Об авторе говорят его работы — расхожая фраза, но правдива ли она? Правдива, ибо каждая работа — система личных знаков, надо только видеть. Не вполне, ибо картины, как люди, могут по воле создателя накидывать покровы, укрывая слоем находок пятна потерь, перепосвящая линии и мазки, как стихотворения. Зоркий глаз рентгена прозревает слой за слоем, рука реставратора аккуратно размывает краски. Только сам человек, на которого жизнь накладывает новые слои, не может вернуться к себе прежнему.

Она будет признана в своём кругу однажды, эта неуёмная студентка факультета истории искусств. А пока она просто до безобразия живая, маленькая француженка, застенчивая и язвительная. Она однажды ушла из родного дома, она устроилась копировальщицей, терпеливо воспроизводя с помощью техники чужое и — урывками — пламенея над своим. Экран компьютера становится окном и лорнетом, если не чем посильнее, одновременно; он позволяет приблизить эти лица нежной галантной эпохи рококо, увидеть мельчайшие детали маленьких спектаклей, поставленных влюблённым в актёрскую игру, а может быть, укрывающимся: никуда так не спрячешься ни ради наблюдения, ни от муки видения, как за фасад чужой души, за условность игры. В сосредоточенно вглядывающихся влажных синих глазах тонут, переливаются перламутровые складки платьев, повороты нежных головок; но уже уловим боковым зрением живой печальный взгляд на неё, героиню драгоценной картины, обрамлённой рамой окна. А режиссёр, он же соавтор сценария, не повествует обо всём этом — именно показывает, долго и детально, невидящих заставляя видеть, видящим доставляя удовольствие собственного расследования, а впечатлительным веля сходить с ума от растущей жажды сдирать слой за слоем, пока не закровоточит.

Судьба сводит их, Люси Одибер и Антуана Ватто, разделённых временем. Так, будто исследовательница вступает в мистическую связь, некий целомудренный акт, и на тонком уровне проецирует на себя жизнь и боль гения, задним числом повторяя детали судьбы, даже визуально к концу истории обтекая жарким контрастом окружающих красок, на миг обретая статус портрета. Она зашла на чужую территорию, зацепившись взглядом за один рокайль, завиток, незаживший рубец на полотне. Незнакомка, почти всегда стоящая по воле художника спиной — не от зрителя отведённая, от лица пишущего, чтобы уходила, но уходила бесконечно долго, всегда полуоставаясь. Будто не задумываемая никогда, но ставимая, как вечная запятая, от невозможности не поставить, застрявшая на дальнем плане воспоминаний, как пощёчина. Кто она — узнаётся быстро, но этого мало неутомимому ис-следователю, за которым художник подглядывает откуда-то, куда ей нет простого доступа, чтобы спросить. Во всяком случае, мужчине художник не открывает своей тайны; во всяком случае, не в кино, а в жизни Шарлотту Де Мар идентифицировала именно Элен Адемар, та, чьё имя было созвучно. Не художник ли пришёл к героине, дочери актрисы, хотя и не той самой, реинкарнацией своего самого загадочного героя, своего Жиля? Жиля в облике уличного мима, уже с иным лицом, словно крупно рисованным углем и щедро усыпанным белой пудрой? Приходит, чтобы оправдаться. Приходит ниоткуда и в никуда уходит, и вновь повторяется трагедия невозможности глядеть иначе, чем издалека, невозможности сказать иначе, чем взглядом.

Жиль — персонаж итальянского театра, того, чью свободу душа простолюдина Ватто предпочитала официальному величию Комеди де Франсез. Жиль, неловкий растяпа, несчастливый соперник, впоследствии соединившийся с образом Пьеро в белом балахоне. Артист без маски, только под слоем белой муки, беззащитный, порой бессловесный, как та тварь бессловесная, осёл, символ терпения и смирения; именно под одеждой смирения скрывается любовь, горчащая от постоянной близости разлуки.

Фильм, с которого постепенно снимаются слой за слоем: интеллектуальный детектив, псевдоискусствоведческое расследование, мистификация, драма. Многие превдосходства на поверхности, и да, почему бы не сравнить вслед за всеми ленту с «Кодом Да Винчи», вышедшим за год до того? Пришедший оттуда Жан-Пьер Марьель кажется лёгким кивком, улыбкой в ту сторону, не более того. Отзвуки великой ленты Марселя Карне — вот что сбивает сердечный ритм этого спокойного и грустного повествования, ибо и мотив балагана, и этот мим, «позор семьи» с «красивыми глазами», который всегда всё видит, и несбывшееся. Может быть, героиня Сильви Тестю, некрасивая и притягательная, и проигрывает харизматичным и величественным некрасавицам давних лет, но обаяние её бесспорно. Однажды актриса воплотила на экране великую сумасбродку Франсуазу Саган, стремившуюся, кажется, всё попробовать на ощупь, всё взять и со всем и вся соединиться плотью; здесь забываешь про её тело, и впрямь лишь пронзительные синие глаза остаются в памяти, её и неверный, и самый точный инструмент, поверенный душой. «То, что видели мои глаза», таково оригинальное название ленты, и это не про подсматривание, а про обостренную зрячесть.

Назвать ли суть игры, в которую вовлекает фильм, вуайеризмом, этим скользким словом, обозначающим грех и страсть одиноких, замкнутых, застенчивых, сгорающих от неумения подойти и прикоснуться, сдавшихся беззастенчивому зрению? Нет, это удивительное целомудрие доверия и порыв вечного поиска. Допрос всех и каждого, живого и мёртвого: ты тот, ты мой? Допрос одними лишь взглядами, не словом. Допрос полотен глазами и глазом рентгеновского аппарата; допрос улиц Парижа, изменившихся неузнаваемо, упрятавших воды свои под землю, и всё же тех самых; взаимный допрос людей, не могущих разговаривать друг с другом иначе — и богаче — чем взглядом. Им не суждено сполна почувствовать прикосновение друг ко другу, в миг возможности глаза будут закрыты. Да, воистину обречённым видеть больше других суждено только видеть.

Как уже писали выше, людям, довольно далеким от искусствоведения будет трудно оценить всю значимость происходящего, да и вобще сюжета, а в особенности, развязку. Вот так и мне. Развязка и финальный монолог выглядели как насмешка для меня.. «И ради этого ты столько старалась?!» — хотелось спросить героиню…

Но прелесть этого фильма лично для меня совсем не в развязке, а в процессе. Это действительно красивое, мрачноватое, медленное, тонкое французское кино, где много молчат и мало действуют. Именно за это я люблю такое кино. За невероятное погружение и атмосферу.

Небольшая щепотка «странности» в виде глухонемого мима, чуть-чуть чувств, для придания аромата и в конце немного грусти — рецепт хорошего кино.

8 из 10