1210

Бывшего воина-афганца война не отпускает до сих пор. Ещё и очередным законом государство отменила ветеранскую надбавку — 1210 р. Герой решается на убийство хамоватых соцработниц и и своё собственное…

Сначала о плюсах. Повально желание автора затронуть острую тематику, тем более, что в российском кино, эта тема почти неприкасаема. Похвально и то, что стал дожидаться подачки от министерства культуры (да и не получил бы, он же не Звягинцев), а снял на свои средства.

Но на этом, пожалуй, плюсы и заканчиваются. Потому как:

1. Действия в фильме почти нет — несколько сцен сильно разбавлены длинными серыми унылыми пейзажами провинциального городка в сопровождении такой же унылой монотонной мелодией. Если бы ограничились короткометражкой, ленту можно было бы сделать более смотрибельной.

2. Не очень реалистично выглядит пусть и ветеран-афганец, но которого война не отпускает спустя 35 лет. Он с энтузиазмом только что вернувшегося с поля боя бойца рассказывает, как и кто окружал их колонну.

3. И главное — автор не даёт выхода. Безысходность полная. Застрелить теток, которые не начислили пенсию и застрелиться самому.

Это типично для буржуазного протестного кино. Мы знаем это по европейским фильмам 60—70х годов, есть и единичные примеры уже в постсоветском (тот же «Дурак», отлично снятый, но с той же безысходностью)

Слоган фильма «Равнодушие рождает чудовищ» выглядит наивно. Чьё равнодушие? Опять-таки этих теток? А что они должны были сделать? Устроить пикет против нового закона правительства? Что должны были сделать дети? Отправить папу в психушку? Пожалуй, да, учитывая, каким нам рисуют главного героя. И учитывая его поступок в финале фильма. Но ведь авторы явно не это хотели сказать.

Скромно умалчивается причина бедственного положения пенсионеров и других малоимущих. В атомизированном раздробленном обществе никому до тебя нет дела. Крутись сам как хочешь. Так кого винить в этом? Неужели этих социальных работниц, которые сами получают копейки?

Словом, идея неплохая, но реализация сильно не дожата. Режиссёру желаю успехов.

1210 — это много или мало? Или вообще ничто? Для человека с достатком 1210 рублей не значат ровным счетом ничего. Сущая мелочь, которую с легкостью можно выбросить на ветер, потратить на безделушки, и — забыть, что когда-то была в бумажнике такая незначительная сумма. Для тех же, кто перебивается с умеренного КЗОТа на КЗОТ, чьи доходы едва укладываются в шпалы прожиточного минимума, то и такие деньги значат много больше, чем просто сумма, добавленная в качестве государственной помощи. От этих денег, отвоеванных в прямом смысле и потом, и кровью, и слезами, пожалуй, зависит слишком многое. Сама жизнь, в конце концов. Жизнь обычного человека Николая Баранова, прошедшего самый ад Афгана, но ставшего никому ненужным в мирные времена. По идее спокойные, в идеале налаженные что на бытовом, что на духовном уровнях, но на самом деле пронизанные безнадегой, равнодушием, злостью как со стороны родных, для которых Николай оказался не просто лишним, а лучше бы мертвым, так и со стороны совсем ему незнакомых. Для последних Баранов — пыль на подошве их дорогих ботинок, ничто и никто, которого слишком легко не замечать, поскольку его и нет вовсе для них. Маленький сгорбленный человек оказался тенью среди теней, и свет для него более недоступен. Обшарпанные стены, облезлые обои, комната, напоминающая тюремную камеру. Затхло, душно, тяжко тут не жить, а выживать, оттягивая с неизбежностью час смерти.

21:20 — пришла тьма. Николай умирает. Струящийся по венам тусклый лунный свет меркнет и тает в его глазах, и ему в моменты невыносимой предсмертной агонии, когда горло заливает кровь, а сердце начинает биться в такт дальнему набату поезда, идущего по рельсам в дождливое ничто, начинают являться призраки прошлого, кровавые видения из Кабула и Кандагара. Сочащиеся кровью культи, монотонные и гипнотизирующие песни муэдзинов, песок тошнотворно-желтый и осколочно-острый, впивающийся в расцарапанные руки, в кожу, запачканную порохом и кровью, в глаза, жаждущие более не видеть кошмаров наяву. Но его явь — это война. Еженощная, ежедневная, ежеминутная, ежесекундная боль, страдания, рвущие плоть на части, на ошметки. На осколки, летящие в бездну, в пропасть, куда падает и сам Николай.

2012 год оказался богат в современном русском кино, вплоть до чрезвычайности, на картины, для которых была характерна остросоциальная тематика, выпирающая своими заморенными костями из плоти привычной чернушности или бытовушности, то есть теми категориями, без которых невозможно представить горький русский реализм. Причем данная остросоциальность, присутствовавшая и в последней картине Алексея Октябриновича Балабанова «Я тоже хочу», и в витальной жестокости «Жить» Сигарева, и в политико-социальном манифесте «За Маркса…» Светланы Басковой, апогея своего достигла в картине, которая на выходе была в сути своей не ловкой имитацией жизни, не притчей, разыгранной в условностях, а квинтэссенцией самого бытия, решенной в крайне лаконичных, лапидарных с точки зрения киноязыка формах — фильме «1210» дебютанта Арсения Гончукова, рассказавшего историю борьбы и бунта брошенного на произвол судьбы ветерана-афганца, для которого прибавка к пенсии — сущие копейки — стала самоопределяющим постулатом, не отвоевав которую в реальной жизни наш герой бы утратил все. Он архаичен, он мыслит категориями морали в век, когда никакой морали не осталось в помине. Он грешон, но Бог его не простит, поскольку нет в этом пространстве, именуемом жизнью в средней полосе, Бога. Вера здесь лишена сакрального смысла, иконы — просто для галочки, но не для осознания того, что помолившись, выпросив чуток, воздастся, а за спиной проявится потустороннее светило. Николай — юродивый без явного юродства, уродливый без явного же уродства. Уродливость эта проявляется ближе к финалу, корни катарсиса которого восходят к небезызвестной «Шинели». Сменяются цари, уходят в небытие часы и дни от Рождества Христова, но все по-прежнему на Руси. Сильный ненавидит слабого, а слабый рано или поздно перейдет ту опасную черту, за которой уже не будет человека как такового. Право быть правым все же важнее, бунт становится единственным выходом для человека, раньше верившего в идеалы. Но они мертвы. Истлели. Маленькая песчинка во вселенной одного государства, в которой каждый, кто уже у власти — сам государь. Больно, несправедливо. Война проиграна, трупы каменеют в афганской пустыне, но ее надо продолжать. До последней капли крови, до порванного нерва, до слез, тающих на ветру. «1210» — не фильм-приговор, но фильм-разговор со зрителем, с обществом. Честный, беспристрастный, беспримесный с точки зрения кристальности киноязыка и зрелости режиссуры, и бескомпромиссный в своих окончательных выводах, каждый из которых — обвинение, выпад власть предержащим и всем близлежащим, которые от них зависят и висят на волоске от бунта, от хаоса, от морока, от оглушающего крика в равнодушной тишине. Да, равнодушие, как и сон, рождает чудовищ. Нигилизм порождает колесо насилия, наушничества, лжи. Фильм в своей статической сонной манере застыл в пространстве небытия, комы и уже смерти. Но это смерть не Николая Баранова, отчаявшегося героя, а нас с Вами, которые виноваты во всем, что с ним произошло.

1210 — это много или мало? Или вообще ничто? Для человека с достатком 1210 рублей не значат ровным счетом ничего. Сущая мелочь, которую с легкостью можно выбросить на ветер, потратить на безделушки, и — забыть, что когда-то была в бумажнике такая незначительная сумма. Для тех же, кто перебивается с умеренного КЗОТа на КЗОТ, чьи доходы едва укладываются в шпалы прожиточного минимума, то и такие деньги значат много больше, чем просто сумма, добавленная в качестве государственной помощи. От этих денег, отвоеванных в прямом смысле и потом, и кровью, и слезами, пожалуй, зависит слишком многое. Сама жизнь, в конце концов. Жизнь обычного человека Николая Баранова, прошедшего самый ад Афгана, но ставшего никому ненужным в мирные времена. По идее спокойные, в идеале налаженные что на бытовом, что на духовном уровнях, но на самом деле пронизанные безнадегой, равнодушием, злостью как со стороны родных, для которых Николай оказался не просто лишним, а лучше бы мертвым, так и со стороны совсем ему незнакомых. Для последних Баранов — пыль на подошве их дорогих ботинок, ничто и никто, которого слишком легко не замечать, поскольку его и нет вовсе для них. Маленький сгорбленный человек оказался тенью среди теней, и свет для него более недоступен. Обшарпанные стены, облезлые обои, комната, напоминающая тюремную камеру. Затхло, душно, тяжко тут не жить, а выживать, оттягивая с неизбежностью час смерти.

21:20 — пришла тьма. Николай умирает. Струящийся по венам тусклый лунный свет меркнет и тает в его глазах, и ему в моменты невыносимой предсмертной агонии, когда горло заливает кровь, а сердце начинает биться в такт дальнему набату поезда, идущего по рельсам в дождливое ничто, начинают являться призраки прошлого, кровавые видения из Кабула и Кандагара. Сочащиеся кровью культи, монотонные и гипнотизирующие песни муэдзинов, песок тошнотворно-желтый и осколочно-острый, впивающийся в расцарапанные руки, в кожу, запачканную порохом и кровью, в глаза, жаждущие более не видеть кошмаров наяву. Но его явь — это война. Еженощная, ежедневная, ежеминутная, ежесекундная боль, страдания, рвущие плоть на части, на ошметки. На осколки, летящие в бездну, в пропасть, куда падает и сам Николай.

2012 год оказался богат в современном русском кино, вплоть до чрезвычайности, на картины, для которых была характерна остросоциальная тематика, выпирающая своими заморенными костями из плоти привычной чернушности или бытовушности, то есть теми категориями, без которых невозможно представить горький русский реализм. Причем данная остросоциальность, присутствовавшая и в последней картине Алексея Октябриновича Балабанова «Я тоже хочу», и в витальной жестокости «Жить» Сигарева, и в политико-социальном манифесте «За Маркса…» Светланы Басковой, апогея своего достигла в картине, которая на выходе была в сути своей не ловкой имитацией жизни, не притчей, разыгранной в условностях, а квинтэссенцией самого бытия, решенной в крайне лаконичных, лапидарных с точки зрения киноязыка формах — фильме «1210» дебютанта Арсения Гончукова, рассказавшего историю борьбы и бунта брошенного на произвол судьбы ветерана-афганца, для которого прибавка к пенсии — сущие копейки — стала самоопределяющим постулатом, не отвоевав которую в реальной жизни наш герой бы утратил все. Он архаичен, он мыслит категориями морали в век, когда никакой морали не осталось в помине. Он грешон, но Бог его не простит, поскольку нет в этом пространстве, именуемом жизнью в средней полосе, Бога. Вера здесь лишена сакрального смысла, иконы — просто для галочки, но не для осознания того, что помолившись, выпросив чуток, воздастся, а за спиной проявится потустороннее светило. Николай — юродивый без явного юродства, уродливый без явного же уродства. Уродливость эта проявляется ближе к финалу, корни катарсиса которого восходят к небезызвестной «Шинели». Сменяются цари, уходят в небытие часы и дни от Рождества Христова, но все по-прежнему на Руси. Сильный ненавидит слабого, а слабый рано или поздно перейдет ту опасную черту, за которой уже не будет человека как такового. Право быть правым все же важнее, бунт становится единственным выходом для человека, раньше верившего в идеалы. Но они мертвы. Истлели. Маленькая песчинка во вселенной одного государства, в которой каждый, кто уже у власти — сам государь. Больно, несправедливо. Война проиграна, трупы каменеют в афганской пустыне, но ее надо продолжать. До последней капли крови, до порванного нерва, до слез, тающих на ветру. «1210» — не фильм-приговор, но фильм-разговор со зрителем, с обществом. Честный, беспристрастный, беспримесный с точки зрения кристальности киноязыка и зрелости режиссуры, и бескомпромиссный в своих окончательных выводах, каждый из которых — обвинение, выпад власть предержащим и всем близлежащим, которые от них зависят и висят на волоске от бунта, от хаоса, от морока, от оглушающего крика в равнодушной тишине. Да, равнодушие, как и сон, рождает чудовищ. Нигилизм порождает колесо насилия, наушничества, лжи. Фильм в своей статической сонной манере застыл в пространстве небытия, комы и уже смерти. Но это смерть не Николая Баранова, отчаявшегося героя, а нас с Вами, которые виноваты во всем, что с ним произошло.

8 из 10

Посмотрела первый полнометражный фильм Арсения Гончукова «1210» в минувший «Актуальный четверг» в Библиотеке киноискусства им. С. М. Эйзенштейна.

Плакала. Думала. Копалась в себе.

Скромный зал, небольшой по современным меркам экран, стулья вместо кресел. Публика немногочисленная и очень разная: с ожидаемыми претензиями к врагу-государству, трепетными разборами семейной трагедии главного героя, интересными философскими откровениями и неожиданными параллелями с «Малышом и Карлсоном», дотошностью в угадывании московских пейзажей — мест проведения съемки. Тот самый момент, когда фильм перестает быть просто историей, выходит за границы режиссерского замысла и обретает новую и удивительно разнообразную жизнь в зрительских умах и сердцах. Во истину, «у каждого свое кино».

Сошлись, кажется, в одном — реальности происходящего на экране. На то и «остросоциальная драма» как есть, без прикрас, но и без нарочитой «чернухи» — частой гостьи в данном жанре. Длинные кадры, не блещущие внутрикадровым монтажом и динамичным действием, небольшие неровности в монтажных склейках, типичные социальные штампы в изображении второстепенных персонажей, слегка навязчивая тональность музыкального сопровождения, подсказывающая, что ты должен чувствовать в тот или иной момент, воспринимаемые в первом приближении как недочеты, в конечном итоге в своем органичном переплетении оказываются тем самым средством, что придает фильму глубину и документальность. Отсюда и весь этот зрительский интерес к судьбе героя до событий, показанных в фильме; и стремление ухватиться за любую светлую деталь — будь то одумавшийся (пусть и поздно) уличный бандит или девушка, застегивающая пуховик на бегу, которая вовсе не дочь, но так хочется в это верить; и потребность, и желание иного финала. Ибо осознав все это настоящее, живое, человеческое, неумолимо обрушившееся на тебя с экрана, невозможно без боли, без выворачивания себя наизнанку принять этот сокрушительный заключительный аккорд. Но даже перепиши режиссер концовку, что изменится в реальном мире? И если все показанное — реальность, то где в этой истории Я?

Я в этой истории постоянно прохожу мимо. Мимо бомжей в переходах, соседских алкоголиков, старух, собирающих милостыню у порогов церквей, мимо надрывных стенаний кликуш, мимо пенсионеров, оббивающих пороги соцслужб. У каждого из них своя история и своя трагедия, своя растоптанная судьба. Так уж важно, как каждый из них оказался на самом дне? Я смотрю на героев фильма — ветерана-афганца, его семью, грабителей, готовых пойти на убийство ради наживы, и жалею каждого из них, не выбирая, кто достоин, а кто нет, и реву оплакивая в каждом из них просто человека, сломавшегося, слабого, несовершенного. И ненавижу каждого из них за то, что оказались просто людьми, заставили сомневаться в Человеке. Моя жалость — мерзкое чувство, ибо суть ее пустота и неспособность что-либо изменить. В такие моменты себя я презираю еще больше за свое бессилие, малодушие и страх, за то, что всегда, как бы остро не сопереживала каждому из них, я всегда мимо, я всегда в бездействии, и даже на расстоянии вытянутой руки — я всегда по другую сторону экрана. «Успокойся, я люблю тебя!» — на это ведь тоже надо решиться? Подарить искреннее и теплое чувство зачастую гораздо сложнее, чем в порыве секундного сострадания и самоискупления сунуть в руку мятую купюру, отвернуться и побежать дальше. Равнодушие, что рождает чудовищ, оно тоже отчасти мое.

Я в этой истории внутри семейного конфликта. И этот нравственный — безнравственный выбор дочери главного героя, как его оценить, осудить, попытаться понять? Я в своей собственной жизни пытаюсь найти и осознать, где заканчивается родительский, дочерний, сестринский, любой другой родственный долг и начинаются границы собственной жизни, свободы и личности? Должно ли быть семейное родство значимее всего остального? Стоят ли любви несмотря ни на что те, в чьих жилах течет одна с тобой кровь? Близки ли по-настоящему тебе твои близкие? Я не знаю правильных, универсальных ответов. Я всего лишь каждый раз делаю свой нравственный — безнравственный выбор и живу с ним.

Я в этой истории смотрюсь в зеркало и вижу в нем собственное одиночество. И пусть мое — это полкастрюли ни с кем неразделенного и по той причине скисшего борща, выливаемого в унитаз; оторванная розовая дверца от кухонного шкафчика, которую некому повесить на место, и собака, что, как известно, «лучше людей», а не доведенная до крайности душевная пустота и безысходность как у героев картины — чужая беда, вопреки ожиданиям, не утешает. Становится больно и страшно.

Такое кино. Такая жизнь. Такой повод лишний раз взглянуть в лицо себе самой и понять, кто ты есть на самом деле.

А потом были еще кадры нового фильма и стихи. И трогательное признание в любви одной из актрис. И посредине всего этого Арсений, искренний, живой, щедрый.