Норд-истер

Малоопытный священник пробует обжиться на холодном острове, чувствуя недоверие прихожан, редко и в малом числе навещающих Божий дом в часы его службы, очевидно, и это подтвердится позже, разочарованные характером его предшественника, оставившего после себя досужие разговоры и не прощённые обиды, заставляющие обманутых жителей, отвернувшись от храма, отсиживаться по стылым домам.

Прознав о трагедии семьи Гринов, у которых за пять лет до этого исчез одиннадцатилетний сын, святой отец, найдя удобный момент в Священном Писании, предлагает родителям, как он считает, спасительный выход, позволяющий им продолжить жить дальше, приписав душу пропавшего ребёнка к числу покойных, тем самым освобождая от бремени как мёртвых, так и живых. Благое намерение, вовсе не означающее, что оно приведёт в рай.

Так и есть, наполняя воздух грозой, погребальный обряд возвращает к жизни вваливающегося в дом подростка, появление которого поднимает в студёном посёлке вихрь волнений, которые режиссёр связывает в названии фильма с терминологическим определением «Nor’easter», присвоенным бурным прибрежным ветрам, навещающим северо-восточные края Штатов, где, собственно, и разворачиваются эти странные события, сбивающие с толку словами и ещё больше озадачивающие недосказанностью, которой отмечены рассказы о прошлом, разговоры о настоящем и намёки на будущее, из которых можно нарезать уйму версий, без надежды уложить все возможные линии жизни во что-то одно.

Достаточное, чтобы не сказать множество, количество вовлечённых в отношения жителей: малозаметные островитяне, олицетворяемые угрюмым полисменом, муж с женой, брат (тот, что пропал и вернулся) с сестрой (которая так и жила), приятель той, товарищ этого, да назойливый попик, вляпавшийся в непонятную ему самому историю, наслышанный о её начале, а теперь заботящийся об исходе трагедии, которая, даже после «воскрешения» вовсе не перестала быть таковой.

Отец Эрик полицейских академий не заканчивал, поэтому его любопытство сводится к настойчивому предложении услуг профессионального исповедника, дабы получить земное объяснение чуда, склонив подростка к откровению, тогда как режиссёр, сбивая всех с толку, наполняет каждый разговор противоречиями, когда мелькнувшая благообразность отбрасывает длинную тень порока, наполняя сомнениями былые дела и нынешние думы всех, кого подняло на ноги вовращение не то блудного, не то блудливого сына, то ли бежавшего из неволи, то ли похищенного на потеху другим.

Нездоровые отношения супругов, подозрительные знаки и двусмысленные объяснения. Между ними что-то было: между родителями и детьми, у сестрой и братом, равно как и у их соседей. Остались лишь отголоски прошлого, которые, нагромождаясь, образуют туманное марево крайне фрагментированного рассказа, узнаваемого по мотивам и поводам решений, используемых и использующихся во множестве куда более складных романов, а здесь лишь позволяющим нащупать условную связь происшедшего и происходящего, воображая себе глубину всех человеческих драм, которые, наверняка были, с минимальной возможностью приблизиться к правде, какими они, действительно, могли быть.

Как мог, смешав карты, режиссёр сделал непрозрачным даже священника, требуя от Дэвида Колла трагикомичных проявлений внутреннего расслоения служителя церкви, столкнувшегося с не меньшими противоречиями и борющегося с великими соблазнами, о которых не понаслышке знает шестнадцатилетний Шон. Об их возрастной близости не нарочно замечает отец молодого человека, выдавая расспросами свои подозрения к сыну, который, вернулся, чтобы снова уйти.

Можно догадываться, с чем борется человек в сутане, потому как лицо монаха выдаёт страдание и надежду на искупление, тогда как открывшийся ему отрок пребывает со своими сомнениями, осознавая угрозу и обязательства, связавшие его прошлую и настоящую жизнь. Молодой священник нашел способ спрятаться от искушения, заслонившись от него саном, но как быть юноше, чтобы остановить свою прыть? Ответу мешает то обстоятельство, что перед исчезновением мальчик тот был ещё очень юн, да и теперь не слишком опытен, чтобы развязать запутавшиеся узлы.

Несмотря на достаточное присутствие и многочисленные контакты, фигура возвращающегося и уходящего подростка остаётся столь же загадочной, как и фигура его сожителя, о связи с которым лучше всех написал бы Виктор Гюго. Нам же досталась порывистая смена усмешки и набегающего на лицо огорчения Лиама Аикена, сумевшего превратить свои двадцать четыре года в шестнадцать (с той же обезоруживающей улыбкой, что и двенадцать лет назад), продемонстрировав соответствующую физическую форму и столь же нестабильное состояние, вызванное, как собственно, положением сметённого персонажа так и приходящей необходимостью перемен.

Очевидно, режиссер поставил состояние священника в параллель с состоянием разбитого подростка, правда о существе этой параллели можно лишь догадываться, приписывая надломленной улыбке смущенного духовника нечто большее, чем извинение сомневающегося в долге вчерашнего семинариста, чьи видимые ошибки составляют ощущение сдержанной драмы, где автор (может не веря в себя) испугался глубокого погружения в дела более тяжкие, робко проскользив по верхам.