О тебе

Мы эхо друг друга
Фильм с невыразительным названием, снятый накануне перестройки, не обещал врезаться в память своей гениальностью, и всё-таки запомнился благодаря странному солоновато-горьковатому послевкусию. Восьмидесятые годы были временем кинематографических экспериментов и постепенного отхода от советских установок. 'О тебе' видится мне произведением перехода - в нём ещё слышны отголоски советской романтики, усиленной притчевым содержанием, но очень уж вольно, без оглядки на критику и цензуру рассказывается эта причудливая историйка.

Историйка - потому что у фильма небольшой хронометраж, и судьба героини - практически целая её жизнь - показана в нём штрихами и росчерками, между которыми - долгие сцены полёта чайки, щелканья фотоаппарата с тут же продемонстрированными кадрами... Фильм пронизан ветром и брызгами волн - эти две стихии, объединившись, как будто набежали и размыли многие сцены взросления. Вот девочка качается на качелях, а вот она уже у школьной доски, а вот она выпускается из школы. А вот она и выросла окончательно и возвращается в родительский дом бесповоротно изменившейся. Признаться, за фильм я взялась из-за фрагмента с неземной, переливчатой песней 'Ау, улетевшее завтра', но никак не ожидала, что песенка эта, как будто сулящая действительно обстоятельный рассказ о жизни - героини или, может быть, целого её поколения - окажется всего лишь осколком стекла на песке у моря. Море, море. Вода окружает островки, на которых живут люди, и они передвигаются почти только на лодках. Археологи на берегу раскапывают древности, а песня отделяется от героини и селится в деревьях, чтобы иногда тревожить чей-нибудь слух и будоражить воображение.

Идея фильма действительно необычна - поющая с детства девушка не может ничего поделать с собой, она родилась особенной - говорящей на одном языке с природой. Все говорят - а она поёт. Но эта инаковость рано или поздно не может не столкнуться с реальностью. Несмотря на фрагментарность, рассеянность изображения, долготу отдельных сцен, фильм в этом довольно логичен. Обыденный, прозаический мир незамысловатых людских отношений - может быть, очень хороших и честных, как у родителей героини, - понятен и не требует сверхъестественного усилия. В этом мире присутствуют забота, надежда, верность. Правда, ревность и зависть в нём тоже есть. А в мире героини пороков нет, она абсолютно нездешняя. И даже любовь не в силах побороть различие между особостью и заурядностью. Эта любовь - попытка соединения земного и неземного - обречена с самого начала. Сказка не может соединиться с жизнью, русалочка не может соединиться с принцем. Русалочка только бесповоротно меняет себя, отказываясь от данного ей природой. И лишь ветер и немногие обитатели морского края помнят, какой она была...

Романтикам и созерцателям, безусловно, стоит увидеть эту картину - неброскую жемчужинку на пороге хаоса нового времени и новой морали.

Рыбацкий посёлок был расположен на островах, и потому, как в Венеции, по нему не столько ходили, сколько плавали. Вот и в этот раз фельдшерица помчалась к роженице не на карете, а на катере скорой помощи, проплывая мимо берегов и не кланяясь мостику, так гордо, куда там Анджелине Джоли в «Туристе». Ходил, не находя себе места, худощавый старик, а на постели в окружении потемневших фотографий предков улыбалась от счастливой боли его немолодая добрая жена. Позднее дитя, знакомый сюжет, - когда, кажется, уже всё человеческое отошло, вмешивается Бог, и новорождённое отмечается особой печатью. Так случилось и тут. Маленький комок плоти не запищал и не закричал, выйдя в мир, - запел. В раю, где пело всё – чайки, колодец, камыши, - сидели на завалинке усталые от жизни люди, а их маленькая светловолосая отрада качалась на качелях, не зная и не понимая ничего, кроме музыки.

Музыка в фильме должна была быть главной, и она звучит – так, как звучали восьмидесятые. И картинка - и эти притормаживающие, застывающие полотна, - оттуда, словно взяты у молодого и неизвестного художника для цветного разворота журнала «Юность», и даже героиня чем-то напоминала эту эмблему работы Красаускаса. Всё оттуда, настолько оттуда, что теперь прекрасно, как забытое, запылившееся, на полке в секретере, на бледных фото, виниле… Эта музыка надрывно-молодых ВИА, этот голос, чужой, но так идущий молодому сероглазому Смолякову, чьё лицо ещё не было словно сформовано пощёчинами, но напоминало предательски-сладкое лицо ласковомаевца. И её голос – оттуда, где снега выпадают и денно, и нощно. Только в её посёлке снега нет, как нет его в раю. Девушка без имени, босая рыбачка в серой рогоже, не прячущей идеально лёгкой фигурки, словно из матвеевской песни выплывшая; белая цапелька, дымка, с ангельской линией плеч и рук, ромашка, тот ветер, от чьего дуновения сбиваются с курса чайки. Музыка должна быть главной, но она – не главная, её почти не замечаешь, наверное, потому, что она чудесно плохая. Чудесно неотёсанная, глуповатая, нескладноватая, тем и уместная, что не поставленная рядом опереточных номеров. Впрочем, у неё – более ладная, цельная и высокая, - так положено, ведь она стихийный, но поэт, но музыкант. Оттого словно удар, вдруг вырываются по-настоящему дивные, как открытие, строки – «Он поёт, как я, я не одна на свете!» Увы, от совершенной полноты мир героини через весь фильм прокатывается к одиночеству. Нет в раю зла, нет змея, но где есть Снегурочка, есть и Купава, полнокровная, горячая, тоже, между прочим, умеющая петь, только не своё, только под кого-то, только на иноземном языке. Есть тот, кто полюбил не Снегурочку, а только мечту о ней, кто не женщину поднимал на руки, а созданную воображением сказку. Если это не в крови, постоянно петь невозможно. Это обессиливает, как огромная рыба в руках. Упустишь чайку в небо, огромную рыбу в воду; и только горькая синица, тёплая и встрёпанная, родная, доверчиво сядет тебе в ладонь.

Главное всё же в фильме – свет, тот свет, свет неземной. В восьмидесятых в Советском ещё Союзе не было всерьёз проблемы Страшного Города, пожирающего людей, - не было небоскрёбов, широченных полос и безостановочного потока машин, но в стране победившего пролетариата и побеждённого крестьянства, где деревня равнялась крепостной или колхозной неволе, несвободе, было это страшное противоречие. Стремление к городу, как к месту молодости и силы, самореализации и культуры, - и тоска по деревне, как по заранее, с детства уже, потерянной обители чистоты, колыбели бесхитростной песни. Оттого так хотелось, чтобы ничего не говорила, молчала прекрасная старая археолог с лицом Станюты, молчала рядом с юной Глаголевой, как звонарь при хрустальном колоколе. Оттого хотелось, чтобы в конце не было этого селезневского парика, - предавшей саму себя достаточно быть самой собой, чтобы никто не узнал.

В этот фильм вдаёшься потом, сперва его чувствуешь. Как вынесенный штормовым ветром на край прямого пути чувствует родниковый запах иных долин. Как спящий на мгновении просыпания плачет от увиденного счастья, которому в яви никогда не сможет дать названия. Как всегда, эта вещь будет проверена той гранью, за которой падение или полет; последнее воспоминание о мире, где на монетах молодость и где мама молодая и отец живой. Белая цапелька, дымка, ромашка, та, от чьего дуновения сбиваются с курса чайки, - она, вся в золоте солнца, в брызгах холодной росы, та, которую он не удержит, которую унесет возраст, жизнь, судьба, смерть.

Фильм смотреть не обязательно. Он что-то даст только тому, кто наткнётся на него случайно. Судьба, она такая, - не всегда счастливая, но всегда – только своя.