Отец и сын

Кинокартина вся под куполом какого-то прекрасного, «иерусалимского света», и весьма серьёзная. Удивительная кинокартина. По-иному не скажешь и в процессе просмотра, и вспоминая фильм после.

О бережной человеческой любви отца к сыну, сына к отцу. Именно. Кажется, что все разговаривают, как в полусне. При этом все поступки — в реальном времени.

Герои картины. Отец, возрастом до 40 лет, вынужденно оставил службу после каких-то серьёзных обстоятельств, и сам старается не упоминать об этом. Красивый мужчина, правда, сам он на этом не настаивает. Но, силу своей улыбки он знает.

Сын Алексей, курсант военного училища, называет свою будущую специальность — военный тренер. На уровне социума, отец и сын — в адеквате более чем.

Есть и женское присутствие. Любимая у Алексея. С нежной внешностью девушка, она так передаёт свои чувства, что по её лицу и глазам можно читать.

Если не иметь в голове «помойки», как рекомендовал сам Сокуров, то изначальная сцена, когда Алексей мучается тяжёлыми снами, а отец зная, что это тяжёлые сны, бежит, сгребает этого своего сына в охапку, укачивает буквально, и тот уже не один на один, со страшащими его видениями.

И ясно же, что единственный «интим» в этой сцене — это то, что отец не допускает ситуации именно вот этого жуткого состояния у сына. Всем же знакомо чувство тянущее, долго не отпускающее, после неприятного сна. Всё так просто: «-Сегодня сон был… я тебя там чуть не убил…-Опять?… Ну, значит, кто-то пожелал нам зла… Пошепчи воде… попробуй»… Это так просто понять.

О-о, какие диалоги! «-Знаешь, что говорят святые, о любви ?…-Святые?!… О любви… Где прочитал? — отец изумился. Сын-курсант говорит, словно отстаивая что-то, но может, и советуется. «- Ты где это прочитал?… Ложись спать, всё, прошу тебя», — слова отца.

Что лично я поняла. Если мысленно ускорить темп речи героев, сразу всё проясняется. Всё изумительно верно воспринимается. Очень мужской разговор между ними происходит.

Все проявления чувств здесь опираются на Любовь. И любовь товарищеская-блаженная, и любовь отца — наставническая и спасающая, и любовь возвышенная, благодарная, и может быть, эта девушка в тёплых бусах, возможно, и она испытывает чувство любви к этому мужчине, к отцу Алексея. Такое возможно. Есть пересекающиеся реакции, отец первым заметил девушку в окне, придя в училище к сыну, и если сын со своей любимой в ссоре, то выходит, девушка зачем-то шла сюда за его отцом.

И всё же, никто никого не хочет обидеть. Потому что все они — на высшем уровне чувствуют друг друга. Девушка что-то знает о тех фотографиях, которые бережно спрятаны в их доме.

Алексей дружески говорит отцу: «когда я уеду, ты — женишься»…

В фильме возвышенная, дивная атмосфера, и достигается она человеческим вниманием героев друг к другу. Глубинная правда о фронтовом друге отца, откровения, экшн-сцены на «верхотуре» между домами, разговор с девушкой, и сцена с этим добрым, нелепым Саньком с котёнком — всё звучит в присутствии Неба.

Странноватый малым количеством людей на улицах, некий приморский город, живой город из Прошлого.

Классических, хороших традиций, европейское кино.

Второй фильм условной трилогии Сокурова о родственной любви — уже об отношениях человека и Бога и вместе с тем о единосущии: «Отец и сын» — это теологическая притча, которую можно воспринимать и как просто кино о человеческой любви. Согласно христианской догматике единосущны не только Бог-Отец и Бог-Сын, но и люди между собою, тем более родственники. Фильм Сокурова то парит в символизме, то приземляется в конкретику, но этот баланс не выдержан, как в «Матери и сыне» и других фильмах Сокурова и Арабова, «Отец и сын» поставлен по сценарию Сергея Потепалова, и его никак нельзя признать в полной мере удачным.

Сценарист, безусловно, ориентировался на Арабова, на притчевую объемность его образов, но вышло это у него подражательно и несамобытно, при всей вторичности сценария фильму вредит еще и монтажная форма: слишком много коротких планов, их состыковка не плавна, резка, нарочита, такой монтаж противоречит медитативному ритму большинства других фильмов Сокурова, делает «Отца и сына» более зрительским, более доступным, чем следовало бы. При этом актеры играют вполне по-сокуровски: телесно, выпукло, фактурно, вне канонов исполнительского психологизма. Вследствие такого подхода, форма «Отца и сына» вышла весьма неоднородной, фильм не сложился в единое целое, хотя символизм и был выдержан на всем его протяжении на высоком уровне.

Прямо указывая, за счет упоминания евангельской притчи о блудном сыне и мысли святых о любви отца и сына («Любовь Отца распинающая, любовь Сына распинаемая» — звучит в фильме дважды как маркер символических отношений героев), история, рассказанная в фильме, вырастает до метафоры отношения Бога и верующего в Него человека. Герой Неймышева — так называемый «постоянно верующий», то есть тот, кто, не испытывая потрясений, всю жизнь остается с Богом, хотя иногда и конфликтует с Ним. Герой Лаврова — тот самый блудный сын из евангельской притчи, потерявший связь с Небесным Отцом, он мучим чувством вины и печалью и, на самом деле, он ближе к Богу, чем герой Неймышева, у которого все в порядке (не зря в одной из сцен тот буквально выгоняет героя Лаврова, повторяя сюжет евангельской притчи).

Важно, что оба героя, отец и сын, — военные, они обладают совершенными, атлетическими телами, выражающими их внутреннюю гармонию, физическая похожесть Щетинина и Неймышева призвана подчеркнуть единосущие отца и сына. Удивительно то, что в фильме нет христологической составляющей, герой Неймышева ни разу не помещается в метафорическую оболочку Христа, и это очень показательно в плане половинчатости символики «Отца и сына», ее непоследовательности, рыхлости, незаконченности (картина «Мать и сын» удалась именно потому, что Арабов и Сокуров удалили из нее все лишние элементы, включая других актеров).

В «Отце и сыне» героев очень много, пусть эпизодических, но сильно захламляющих картину, включая девушку, любовь в которой у героя-сына все никак не реализуется — якобы мешает отец. Хотя с позиции психоанализа Жака Лакана, вписанность индивида в символический порядок, то есть в культурную матрицу Отцовского Закона как раз и означает его психическую нормальность, его состоятельность как независимого существа в том числе в половом плане. Справедливости ради стоит отметить, что Потепалов умело, быть может, неосознанно, использует образ армии как выражение отцовской иерархии, порядка, дисциплины, закона, как метафору организованности жизни.

Важно, что действие фильма разворачивается в городе, не на природе, как в «Матери и сыне», да к тому же в непосредственной близости к небесам — на крыше, этим сценарист и режиссер бессознательно выражают истинность психоаналитических прозрений Жака Лакана об отношениях детей и их родителей, являющихся, по его мнению, метафорой отношений человека вообще с Природой и Культурой. «Отец и сын» интересно смотреть лишь в одном случае — если вы знакомы со структурным психоанализом, в противном случае, фильм кажется, действительно, за уши притянутым символизмом в отличие от ленты «Мать и сын», в которой есть живая конкретика человеческих отношений при минимуме художественных средств.

Было утро. Масляно-желтый солнечный свет, напоенный пьянительной сладостью росы, что сверкала мелкими бриллиантовыми осколками на изумрудных пальцах травы, разлился лимонным соком по просыпающимся улицам, скверам, площадям города у моря, и неизбежно проник в комнату на чердаке, где кружились в медленном танце объятий двое мужчин, Отец и Сын. И вслед за солнцем очнулся от спячки лёгкий шелковый морской бриз, поспешивший на бульвары, подслушать перешептывания деревьев, ласковый шелест листвы, бойкое сплетничанье канареек и интимные диалоги воркующих голубей. Но и ветер по зову солнечных бликов заглянул в этот уютный мир Отца и Сына, для которых не было иного мира вокруг, кроме этой тесной комнаты. Непритаенная и неприкаянная интимность прикосновений руки к руке друг друга, нежный аромат кожи, смешивающийся с солёным привкусом пота и морского бриза. Это больше чем любовь. Так не бывает никогда. Неразъясненное и необъяснимое ощущение тотального сродства, единения душ, тел. Одно целое — Отец и Сын.

Александр Сокуров — бесспорный поэт Смерти и Небытия. Жизнь как сущее, существительное, как суть и сумма всего человеческого его не интересовала ни в трилогии о диктаторах, состоящей из фильмов «Молох», «Телец» и «Солнце», ни в «Фаусте», ни в картине «Мать и сын», где режиссёр болезненно, надрывно показал свой, весьма мрачный взгляд на отношения детей и родителей. Своей танатостичностью и зловеще-медитативной созерцательностью киноязыка Сокуров и вовсе к финалу переместил камерное драматургическое действо фильма «Мать и сын» в царство мёртвых, где лишь там родные будут счастливы и умиротворенны.

Тем удивительнее является то, что фильм-продолжение, «Отец и сын» 2003 года, напрочь лишен тьмы — что внешней, что внутренней. Каждый кадр фильма, перфекционистски доведённый оператором Александром Буровым до импрессионистской лепки, до диктатуры цветовой гаммы, отливающей тяжёлым оловом символизма, где бежевый суть всеобщего умиротворения (и оно царит в фильме), а жёлтый — колер Бога, дыхание которого ощущает каждый персонаж фильма, полон света, такого света, что он слепит и пленит, как и пленит эта манящая условность происходящего. Где? Когда? Не важно.

Будто специально отторгнув прежние довлеющие в творчестве темы умирания, сгнивания, распада и разрухи, Сокуров в «Отце и сыне» творит совершенную по форме поэзию киноязыка, формирует не привычную для себя диалектику Жизни, соскабливая до кости реальность, которой режиссёр болел всегда, но лишь в «Отце и сыне» на время ей выболел. Режиссёр с очевидным наслаждением любуется телами своих героев — переливами мускул, шелковыми переливами кожи, естественными поворотами головы, взмахом рук, изгибами ног — чтобы подчеркнуть, что картина замкнута в пределах Жизни, эдакого Рая на Земле. Оттого такой культ плоти, тела — здорового, живого, настоящего. Культ, ставший религией.

По-прежнему для Сокурова характерен синкретизм; в этой картине, где внятный сюжет растворен в экзистенциальном томлении, в коматозном, сомнамбулическом овеществлении, отчётливо слышны отзвуки как христианства, так и буддизма. Отец и Сын, имена которым не нужны и для них они не важны — Бог ли это Отец, готовящий своего Сына к большой жизни, или это некие воплощения всех отцов и сыновей. Учитывая увлеченность режиссёра как японской, так и немецкой философией, Бытие и Небытие не противоречит друг другу, но взаимодополняет, взаимосовершенствует. Отец готовится уйти в Небытие, исчезнуть в тумане вечных ночей, ожидая вечного же своего возвращения, при этом вселенную фильма можно конкретиризировать как Бытие небытия, населённое живыми, но лишь в случае фильма «Отец и Сын». Да и сама Природа в этой ленте дышит полной грудью; Сокуров при этом очевидно связывает природу человека, его плотское, с природой вокруг, насыщая фильм кадрами синего неба, дальнего моря… Режиссёр словно сподвигает зрителей к началу своего возрождения или даже перерождения, кои испытывают Отец и Сын в картине, о которых известно совсем мало.

Была когда-то в жизни этих мужчин Мать, но умерла. Возможно, этой Матерью и была героиня фильма «Мать и сын». Когда-то Отец был на войне, перевидал немало смертей, но не очерствел душой, не озлобился. Но всё-таки он долгое время Сына своего, плоть свою, не знал, как и Сын Отца. Очевидна полемика Сокурова в отношении «Возвращения» Звягинцева с её лейтмотивом притчи о блудном сыне, звучащей и тут, но в обратном контексте. Если в киносказе Звягинцева Отец пытался понять своих сыновей, пройдя через истовые духовные и телесные муки, то в кинопоэме Сокурова Отец знает своего Сына настолько, несколько это вообще возможно. И это высшее Знание. Оно столь же неизбывно и бесконечно, как лазоревый горизонт, ложащийся бликами на лица Отца и Сына, как та неиссякаемая любовь, которая прощает все и искупляет все. И без этой любви Отца и Сына нет ничего в этом мире значимого. Это молитва, сон, прострация. Как Отче Наш, как Евангелие от Сокурова — запретное и прекрасное.

Я был как птица. Как птица, которая может летать. Она ходит по земле,
потому что ей так хорошо, но если захочет… как только захочет, тогда взлетит.
Мариам Петросян

По аналогии с чистилищем, которое, согласно учению католической церкви, является этапным состоянием людских душ меж двумя крайностями — адом и раем, сотканные Сокуровым кинополотна — некое промежуточное звено между жизнью и смертью, кинематографом и реальностью. Их местонахождение не определяемо по декартовой системе координат, они даже не трёхмерные — сверхмерные. Это модель, абстрактное представление о поведении для раскрытия глубинной человеческой сути. Или рентген — снимок того, что не увидишь глазами, «та же самая фотография, только более откровенная, — не спрячешься ни за кожу, ни за мышцы». То ли быль, то ли сон, то ли действительное, то ли желаемое, то ли правда, то ли вымысел.

В «Отце и сыне» режиссёр моделирует семейные взаимоотношения, точнее, момент инициации, когда двоим пора отпустить друг друга, потому что ребёнок стал мужчиной, а родитель может, наконец-то, услышать от него «речь не мальчика, но мужа» и пожелать ему с чистой совестью: «да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня». Тогда как в обычной жизни близким людям не хватает времени друг для друга, здесь, в картине, показан идеальный вариант соучастия, сопричастности, — концентрат, беспримесный, как эфирное масло. Наполненность отца сыном и сына отцом сильнее, чем у влюблённых, отчего и вызвала у критиков трактовки разного толка. Режиссёр-кинестетик, Сокуров насыщает пространство не столько эротикой, сколько осязаемой телесностью. Тактильная рецепция мира перешагивает за порог экранного дома: Алексей прижимает к щеке ещё тёплые бусы девушки; то и дело кладёт руку на плечи приезжего; старательно, как щенок, лающий напоказ для хозяина, дерётся перед наблюдающим за ним отцом на тренировке, — но именно в охраняемом отчем периметре она достигает апогея. Поглаживания, поцелуи, прикосновения, объятия переполняют обоих: вот сын ощупывает лицо отца, а потом словно пробует перенести его черты на себя; вот отцовские руки в очередной раз вырывают сына из ночного кошмара, успокаивая, убаюкивая, возвращая.

Пронзительно просто. Родные иначе касаются.
Паутинкой завязаны жизней движения.
Суть неизменна. Лишнее — отнимается.
Запомни главный закон: золотое сечение.
(Лина Сальникова)

Они явственно оберегают себя и свой «замок» с окнами на воду и в небо от посторонних, которым, как соседу Сане или знакомому юноше, ищущему «блудного отца», разрешено быть «рядом», но не вместе с ними. «Стану военным — это семейное. Тебе этого не понять!» — заявляет Алексей приятелю, выросшему с матерью, и ещё острее ощущается отличие их с отцом мужской территории, где есть место казармам, футболу, самодельным гирям, но не женщинам, от иных ячеек общества. Представительницы прекрасного пола на пути маскулинных героев — смутные блики, инопланетные существа под стать материализованным Солярисом образам. «Ты всегда как бы сам по себе, без меня…» — произносит подруга не в упрёк Алексею, а с усталой обречённостью Хари из киноленты Тарковского, добавляя: «Женщины всегда старше!» Мужчины в фильме и правда часто ведут себя по-детски открыто и бесхитростно. Реплики отца и сына, не укладывающиеся в круг привычных («Ты меня опять спас». «Я люблю тебя». «Ты у меня красивый». «Люблю твою улыбку».), звучат неестественно. Обвинять в этом непоставленную дикцию непрофессиональных актёров вряд ли правильно (возможно, они фальшивят как раз потому, что не научены притворяться?). Да и шокируют более не их выговор, не их будто извиняющиеся, заискивающие улыбки, не их плотская обнажённость во время бесед — обнажённость мыслей. Кажется, понимая это сами, чувствуя неловкость из-за озвучивания самого сокровенного, главные герои прячутся за неоднократно повторяемыми разговорами о мелочах, например, о еде — один в один как чеховская Раневская посреди монолога о высоком перескакивает на приземлённое: «Видит бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, всё плакала. (Сквозь слёзы.) Однако же надо пить кофе…» И всё-таки они точно люди-птицы, люди-боги, атланты, держащие на своих плечах небесный свод: ходят по крыше, не боятся высоты и досужих пересудов, выносливы телом и чутки духом.

Оператор-визуал Александр Буров и звукорежиссёр-аудиал Сергей Мошков расширяют границы восприятия картины в области цвета и звука. На киноленте с эффектом сепии и оттенком закатного солнца оживают этюды Моне и Дега, шагнув в которые, можно легко простыть; уводит в метафизику странный город на холмах.

Холмы — это наши страданья.
Холмы — это наша любовь.
Холмы — это крик, рыданье,
уходят, приходят вновь.
…………………..
Всегда видны их вершины,
видны средь кромешной тьмы.
Присно, вчера и ныне
по склону движемся мы.
Смерть — это только равнины.
Жизнь — холмы, холмы.
(Иосиф Бродский)

В окружении почти спиритического звукового фона из музыки, несмолкающего говора, шумов и шепотков (не только на воду) герои сами говорят, чтобы сказать, а не чтобы говорить. И, когда приходит время, сюжет закольцовывается диалогом из первых кадров в зеркальном отображении, но теперь он возвещает о том, что «нету разлук», «существует громадная встреча», о том,

… как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того -
оттого, что мы всё потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
(Иосиф Бродский)