Проводы белых ночей

Достаточно странные и противоречивые ассоциации вызвал данный фильм. И очаровал. Как будто бы свежим балтийским ветром пахнуло в лицо, с запахом морской соли. Широта, простор, свобода и это рубеж 60-х начало 70-х годов. Фильм из плеяды соловьиных трелей-переливов. Конечно же, в нём и великолепие «На последнем дыхании»,1960г., Ж. Л. Годара, и юношеская поступь «Я шагаю по Москве», 1963г., Г. Данелия, и контуры схожести детей одного отца — «Застава Ильича», 1964г., «Июльский дождь», 1966г., М. Хуциева. И обрывающийся плач А. Герман отражённостью друг в друге двух лиц — «Три тополя на Плющихе», 1968., Т. Лиозновой. Всплыли в сознании и «Листопад», 1966г., и «Пастораль», 1976г., О. Иоселиани с их философской неспешностью. Чёрно-белое кино. Ретро.

Что объединяет? Какая-то не до конца высказанная человеческая идиллия. Жизнь в своей простоте. Невзирая на характеры создателей, их национальные различия. Работы единого потока, где одно полотно как продолжение предыдущего. Перетоки. Без разделительных граней на документалистику и художественное. Вбирающее в себя многоголосье — вымысел и естество — «Проводы белых ночей».

Какое начало рецензии должно быть выбрано для столь необычного фильма, напоминающего лирическую сказку для юношества и людей среднего возраста? Наверное, — жили-были… — так по русскому зачину давалась стёжка-дорожка в предстоящее путешествие. Или, — в некотором царстве, некотором государстве… — а дальше многообразие образов. Пожалуй, оба варианта возможны.

Итак, в некотором царстве, в некотором государстве жила была девушка. Она была мила и привлекательна. Ей едва исполнилось 19 лет, и мир виделся как бескрайнее чистое море в романтических грёзах-снах наяву. Ничто не омрачало незамутнённой ясности её существа. Встреча ожидала её. С единственным и неповторимым. Любимым.

Он упал с неба коршуном. Разглядев, что оставалось незримым другим. И она совершенно забыла себя. Потеряла. Растворилась в нём. Доверившись на слова. Молодые. Статные. Красивые лицами. Пара, не имеющая изъянов. Лоск возраста.

Странными и режущими слух были лишь обращения — Нинка, Валерик. Какая-то несостоятельность, ущербность в этих естественных «оплеухах» именах. Но не слышали обидного для себя. Принимали как должное…

…можно было бы и дальше вести повествование этим минорно отстранённым размером, но неожиданный гость вторгся в убаюкивающийся стиль повествования, и забурлило, заскрежетало окружающее. Злой Демон. Демон Обольщения слетел на плечо нашего героя. Проявился. Материализовался. Стал видимым. Приняв женский облик, напомнил о себе. Тамара — потворствующая всему тёмному, что скрыто в душе. Тамара — низменное потакание грешной природе — дам тебе всё, что пожелаешь. Тамара — всматривается в избранницу своего пленника. Выпей, выпей её поскорее и возвращайся ко мне, шепчут губы. Иди, иди, насладись и вернись. Нет гнева во взгляде, нет проблесков ревности, в речах. Всё понимает. И всё принимает. И культивирует в нём как на гряде клумбы. Ироничным блеском одаривая. Демон он и есть Демон.

…И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.

Вот такие странные ассоциации навеял фильм. Потустороннее отдалось скрипом. Лариса Малеванная приоткрыла одну из дверей в неведомое Зазеркалье своей игрой, жизнью в образе. А Юрий Каморный вдруг сорвался в истошный крик-отчаяние о спасении своей души «Ах как они любили…». Выдох-сплёвывание, выдох-сплёвывание. И плачь глазами. Плачь. Вырваться бы отсюда… Вырваться. Но жёстко стягивает капкан. Как узда на взмыленной шее коня. Упряжь. Только в упряжи. И вскачь и в ходьбе. Плачь, плачь.

А есть ли выход в этой сказке? Редактор (ещё одна Дама этой ленты) как Ангел Света. Обретение себя через преодоление. Её слова — туннельный бриз к выходу

7 из 10

Удивительное дело: порой именно диссидентские опусы оказываются самыми идеологически беззубыми. Действительно, выискать в «Проводах белых ночей», единственной полностью сохранившейся режиссерской работе уехавшего из Союза в начале семидесятых Юлиана Панича, крамолу, антисоветчину и прочую карманную фигу режиму до сих не удалось и самым пламенеющим из отечественных истребителей тиранов. Вероятно, именно поэтому фильм сейчас плотно и уверенно забыт (в отличие от, например, альманаха «Любить» Михаила Калика). Между тем, уровень режиссерского мастерства, демонстрируемый Паничем в «Проводах», тем более поразителен, что как раз этой профессии он никогда не учился, будучи по диплому актером — и актером весьма средним, по-настоящему не примечательным ничем, кроме ярких (по молодости) внешних данных. Остается только гадать, до каких высот мог бы дойти Панич-режиссер, не обдели он сам себя, уехав в равнодушное западное никуда, на побегушки третьеразрядной радиостанции. Потому что в «Проводах» ему удалось — ни много ни мало — определить художественный код города, просевшего, осиротевшего, растерявшегося после утраты державной порфиры. Он по-ленинградски ясно и определенно, логично, причинно-следственно пришпилил к экрану это вот смутное, шефнеровское «В этом парке царит тишина, но чернеют на фоне заката ветки голые, как письмена, как невнятная скоропись чья-то. Только с нами нарушена связь, и от нашего разума скрыто, что таит эта древняя вязь зашифрованного алфавита.»

Панич не был питерским уроженцем, но, как это часто бывает, именно поэтому выучил учебники города добросовестнее тех, кому «прямохождение дано от рождения». Закольцовывая повествование каноническим проплывом по каналам, из тесноты закованных в гранит Мойки, Фонтанки, Лебяжьего — на простор Невы, тем самым омывая и размывая контуры, как сырой и туманный питерский воздух, Панич остается в четких городских декартовых координатах, в геометрии, в перспективе, в четырех измерениях, из которых главным — поскольку субъективным — становится время. Его развеселая мужская компания обитает на Петроградской, в лабиринтоподобных коммуналках с эркерами, лепниной на потолке, обрывками шелковых обоев, витражами в стиле модерн, стекляшки которых дребезжат каждый полдень, когда стреляет пушка Петропавловки. В 1969 году им по двадцать пять — двадцать шесть лет, стало быть, они — дети войны, чудом сохраненные, чудом обойденные Блокадой и эвакуацией младенчики, над каждым из которых трясется мать-старушка, и Родина-мать, уж и не зная, какого бы им дать пряничка послаще. Семья же Нины живет на Выборгской, недалеко, на Пискаревке, в земле лежат её родители, скорее всего, блокадники, рабочая косточка, из тех, что дневали и ночевали в цехах, а то и вступали в бой на едва собранных КВ, тех, что возвращались в мертвые квартиры, но не распускались, не опускались, а снова шли в цеха, чтобы работать и приносить пользу — и так выживать. Это совершенно другая, тревожная, свободная, но не беспризорная, ибо с ранних лет ответственная, предельно дисциплинированная молодость, с видом на Смольный — монастырь и дворец. Два мира, разделенные Невой и разведенным на ночь Литейным.

В этом контексте все растущей культурной бреши совершенно особым смыслом наполняется привнесенное Паничем в сценарий камео из новой, печатью подслеповатого творческого поиска отмеченной постановки «Ромео и Джульетты», отсутствующее в первых редакциях пьесы Веры Пановой. Монтажница Нина все ещё способна воспринимать Шекспира буквально, видеть то, что с разной долей искренности и профессионализма играют актеры. Эстетствующий, прожигающий жизнь, вечно подающий надежды журналист Валерик связь с художественной реальностью утратил, в голове у него уже — пост-модерн, не гнушающийся марать прекрасную легенду, с удовольствием превращающий Шекспира в дворовую песню, а любовников из Вероны — в парочку из заплеванной подворотни. Две равно именитые семьи, причин вражды которых мы так никогда и не узнаем — две равно (пока ещё) уважаемых среды, обреченных на взаимное непонимание из-за железной убежденности одной в собственной моральной правоте, а другой — в собственном интеллектуальном превосходстве. А посередине — любовный зуд, страсти, которые не спасут, ненужная близость, бестолковое притяжение тел, уходящее лето, все обессмысливающая рвань туч, гулкие дворы, на камни которых хочется броситься в отчаянии, потому что любовь сильнее, чем разлука, но разлука — длинней любви. У Панича хватило ума и такта не расплеваться, но попрощаться с городом, ставшим ему домом (а Питер ой как редко принимает чужаков!) с приличествующей случаю грустной нежностью. Он надеялся, уехав, попасть с острова на материк (ах, Донн, процитированный Хемингуеем, как извращенно тебя тогда толковали!), влиться в настоящую полнокровную, полноценную жизнь не страны, но мира. Не вышло: Питер держит пасынков крепче, чем детей.

Давно ищу этот фильм на ДВД, т. к. по телевизору его давно не показывают, а в кинотеатре тем более.

Смотрела его всего один раз, но он произвёл на меня неизгладимое впечатление.

Это трогательная история любви молодой девушки к взрослому и разочаровавшемуся в жизни мужчине. И как результат этой любви скорое ожидание ребёнка, который нужен только его маме, а стало быть нашей героине.

Этот сюжет никого не оставит равнодушным. Каждый задумается о своём отношении к герою фильма.

Но самое впечатляющее в фильме финал — песня, в исполнении главного героя «о любви Монтекки и Капулетти…»;

«Полюбил Ромео, сын Монтекки
девушку из рода Капулетти…»

Мне нравятся все песни в исполнении Юрия Каморного, но эта… У меня просто нет слов.

10 из 10