Три сестры

Экранизировать Чехова — однозначный подвиг. Экранизировать любую пьесу Чехова, каждая из которых более подходит для театра — подвиг вдвойне. Ну а уж экранизировать`Трех сестер» — вообще смелость невероятная. Дело в том, что именно в «Трех сестрах» все действие довольно плавное, без каких-либо серьезных происшествий(даже пожар в городе был лишь символом, но никак не отразился в самом действии). При всем том, хоть Чехов и утверждал, что писал водевиль, пьеса наполнена серым и хмурым настроением. Практически все герои тоскуют, не довольны жизнью и не знают, как повернуть ее к лучшему.

По этой причине я не стану ругать экранизацию Самсона Самсонов, потому как он выразил ровно мое настроение при прочтении «Трех сестер». И даже то, что фильм черно-белый, стало символичным и окончательно добавило понурого ощущения.

Не могу сказать, что актерские работы в этом фильме шедевральны, но они достаточно добротные. Интересно было посмотреть на молодую Любовь Соколову, маму Нади из любимой всеми «Иронии судьбы». Исполнительниц ролей Маши и Ирины я до этого не знала, но они тоже довольно неплохо справились со своими ролями. Понравилась Алла Ларионова в роли Натальи, бестактной и пошлой невестки трех сестер Прозоровых, вот уж кому роль удалась так удалась.

Наверное, это лучшая экоанизация для того, чтобы прочувствовать атмосферу чеховской пьесы, но не могу сказать точно, лучшее ли это творение как просто отдельный фильм. Жаль, Чехов оценить не смог, а от меня

6 из 10

Признаюсь сразу, включил фильм, как только закончил читать книгу и первые два действия мне постоянно резало слух прямое чтение оригинала, а некоторые реплики вырваны очень неудачно. Как например, только что познакомившись с сестрами, Вершинин тут же, без всяких прилюдий, начинает философствовать. И вообще, сцена именин, по моему мнению, должна была, хотя бы, начинаться с некоторой веселостью, полной надежд. Сестры говорили, мечтали о Москве, как о своем спасательном круге из злобы захолустья, и чувство безысходности «неудачной жизни» должно было нарастать постепенно, от начала до самого конца фильма, достигая тогда своего апогея, что, в принципе, и произошло. Вместо этого, первые же кадры полны этой самой грустью.

Отдельно хочется выделить операторскую работу. Сложилось впечатление, что у съемочной бригады была всего одна камера(хотя может и действительно одна камера, 64 год СССР все-таки). Не смотря на это всегда выбираются очень удачные,«картинные» можно сказать, ракурсы, чтобы было как можно больше персонажей в кадре. Хотя, иногда, это и играло с злую шутку. Очень нелепым выглядит момент прощания Кулыгина в конце второго действия, когда он ссади целует ручки дамам, а Вершинин стоит на переднем плане как вкопанный эдак с минуту и ждет своих слов. Зачастую зрителя кидают из одной сцены в другую, что тоже не идет фильму в плюс, хотя это уже мелкие придирки.

Не понравилась «деревянность» актеров, в тех моментах, когда они не говорят, а ждут своей очереди сказать.

Не в силах больше терпеть, полный негодования, я прервал просмотр сей картины и вернулся к ней через некоторое время. За свое терпение я был, можно сказать, вознагражден. Я перестал предсказывать реплики героев и погрузился в этот «Чеховский сплин», особенно хорошо показанный в четвертом действии, когда, можно сказать, всех «прорвало». Тут режиссер «ударил» сильнее Чехова, раскрыв личные трагедии почти всех главных героев, намного явственнее самого автора.

За это я был готов простить картине многое, о чем написал ранее, отчасти и потому, что уже в моей памяти стерлись те мелкие недочеты, а осталось только сильное впечатление. Сильнее, в итоге, чем от книжки.

P.S. Все-таки в фильме можно более явственно показать то, что сложно представить читая текст. Чувства неловкости возникающее после шуток Соленого и многое другое.

7 из 10

Самое сложное в чтении пьес — необходимость в воображении. Без него многи реплики становятся немотивированными и непонятными, ведь автор не уточняет ни интонацию, ни позу, ни взгляды, ни жесты. Для мотивации реплик нужен режиссер: именно он решает, что и как должно быть произнесено, что должно сопровождать то или иное слово героя.

Версия Самсона Самсонова — одна из тех, что практически не вызывают вопросов. Все досказано, домыслено, довыражено. Все понятно. И это главное, если вы не хотите и не любите читать, тем более психологическую русскую классику начала ХХ века.

Однако это, видимо, и одна из самых тяжелых версий. В интерпретации С. Самсонова все слишком безысходно, тоскливо и безнадежно. Все рушится, распадается в жизни сестер Прозоровых, вынужденных покинуть дом, в котором для них постепенно не оказывается места. Одиночество, отчаяние, бессилие. Так выглядят чеховские «Три сестры» у Самсона Самсонова.

Слишком депрессивный вариант. Чехов ли это?

7 из 10

Классические кинообращения к любой из четверки классических чеховских пьес всегда вызывают у меня чувства странных, совершенно чеховских же жалости и умиления — так неизменно и ощутимо придавлены их авторы всей вековой мощью Московского Художественного театра, циклопической кладкой созданных им канонов, многотонными стопами его титанов — Немировича и Мейерхольда, Хмелева и Ливанова, Качалова, Гарина, Ильинского, Тарасовой, Еланской… Замахнувшись на Антона нашего Павловича, послевоенные кинорежиссеры глядят виновато, как будто вечно извиняясь перед смежившими очи гениями за то, что «нету их — и все разрешено», либо уж фатовски, эпатажно бросают им вызов, самим эпатажем своим демонстрируя жалкую от них зависимость.

Соперничать с корифеями на их поле киношники как-то не решаются (театр, разумеется, дело другое — все-таки эфемерность, неокончательность, вариативность, свойственная этому виду искусства, располагают к некоей доле самоуверенности), тем более что и соперничать пришлось бы с чем-то полулегендарным, от чего на нетленной кинопленке остались разве что невнятные фрагменты либо запечатленные Анненским мхатовские капустники (ведь именно так воспринимались постановщиками и участниками «Свадьба», «Медведь», «Человек в футляре» — вгоняющие потомков в священный трепет совершенством своим при всей их прекрасно осознаваемой вторичности по отношению «к главному»), и потому непобедимым. Вероятно, в этом причина некоторой малокровности, вялости, бледности, забитости какой-то всех без исключения классических кинематографических версий пресловутой драматической четверки — режиссеры как-то сдаются без борьбы, отчего и действо вянет. Однако тихий, ровный свет, исходящий от благоговейно-почтительных «Трех сестер» Самсонова и «Чайки» Карасика, — под настроение не может не трогать. Он необходим, как необходимо все охранительное, поддерживающее традицию, защищающее отцовские святыни от притязаний надменных потомков…

В подходе Самсонова к «Трем сестрам» заметна недюжинная литературная и театральная эрудиция. Режиссер, очевидно, прекрасно ориентировался в особенностях всех наиболее значимых постановок спектакля, всех акцентов, которые в нем когда-либо ставились, всех подтекстов, которые в него когда-либо вносились (как по-разному, например, произносилась и воспринималась фраза Тузенбаха, уходящего на дуэль, чтобы уже не вернуться, о кофе, которого он не пил, в конце тридцатых и в конце сороковых!). В результате получился фильм сложно и комплексно объемлющий традицию, а оттого совершенно лишенный какой бы то ни было современной тенденциозности (все попытки увидеть параллели между сестрами Прозоровыми, Вершининым и Тузенбахом, живущими в будущем и для будущего, и шестидесятниками кажутся мне в данном случае совершенно бессмысленными). Чеховские герои Самсонова, синтезированные на основе десятков ранее созданных образов, в высшей степени соответствуют видению этих героев Генисом и Вайлем — они совершенно растворились во второстепенном, ушли в нюансы, утратили всякую типичность, они произвольны, неповторимы, индивидуальны. Вместе с этим Самсонову (и прекрасно подобранному им актерскому составу) удалось добиться и в чем-то противоположного эффекта: персонажи входят в драму естественно, как в комнату, им хватает пары слов, чтобы личностно заявить о себе, пары штрихов, чтобы отделить себя от остальных, стать узнаваемыми, не похожими на прочих. Это редкое сочетание создает у зрителя редкую же иллюзию погружения в чеховскую обыденность.

Три сестры Прозоровы становятся в фильме одним целым, представленным тремя равновеликими гранями. Любовь Соколова, Маргарита Володина и малоизвестная Татьяна Мальченко играют удивительно слаженно, удивительно однородно, бережно храня титульную свою сестринскую целостность. Данное им свыше всегда дается как-то в общем, как-то неконкретно, на троих, и дальше распределяется как-то всегда не той, кому был бы от этого прок. Ольга успешно, но неохотно учительствует, а сама мечтает о хоть о каком-нибудь муже, был бы хорошим человеком. В исполнении Соколовой она чуть заметно (и от себя самой скрывая) осуждает сестру Машу, не умеющую ценить как раз такого человека, и тоскует, отчаянной тоской невостребованной женщины тоскует наедине с обманутым Машей, но все равно обожающим ее и таким нечутким с ней, Ольгой, Кулагиным, который по логике вещей мог бы сделать ее счастливой. Маша Володиной так утонченна, что может позволить себе быть — не грубой, о нет, грубости она не выносит! — но изысканно распущенной. Она родилась роковой женщиной, мужчины, сходящие по ней с ума и стреляющиеся из-за нее — это ее стихия, а вовсе не Ирины, которую все эти собачьи свадьбы вокруг не дразнят и не веселят, а пугают и утомляют. Однако Маше после скучного, высокопарного, сентенциозно-раболепного перед начальством мужа ее встречаются на пути не свободные молодые галантны, а непутевый Вершинин, пошло обремененный своей несуразной семьей, которого, встретив, она не может не пожалеть, а пожалев — не полюбить. Женская нерастраченность Володиной в роли Маши — не материнская, как у Ольги, а чувственная. Кажется, ее тоску лишь раздражает, а никак, ни на минуту не утоляет роман с холодноватым, явно по-мужски несостоятельным Вершининым в исполнении Льва Иванова. Ирина Мальченко, напротив, совсем почти бесчувственна. Она чиста, прохладна, в собственном мироощущении — неприкасаема. Мечтательный и какой-то безликий Тузенбах-Стриженов ей почти докучен, но от тяжелой страсти Соленого (Дружинин, по-моему, одна из главных удач фильма) — нелепого, серьезного, по-мужски одержимого — ей душно и страшно. Она властна и равнодушна. Ей было бы хорошо в роли учительницы, на месте Ольги… В сестрах Самсонова, в каждой по отдельности — зияет заметный изъян (если не сказать — что-то от Наташи), не потому ли и вместе им — заметно неуютно?

Одушевленная чеховская природа воспринята Самсоновым буквально и грубовато, почти навязчиво (и вполне по-чеховски) символично. Березки, опавшие листья, улетающие птицы, осенняя лужа перед крыльцом дома, где хозяйничает дебелая «лже-сестра» Наташа, и куда былым хозяйкам входить не хочется (и нельзя?); прекрасный дом, становящийся одним из героев — в начале гостеприимный и открытый, постепенно затягивающийся паутиной пошлости и скуки, из которого хозяева мало-помалу вытесняются, в котором гасят свечи, который заполоняют тени и паразиты — весь этот годами испытанный реквизит присутствует и здесь, подчеркнуто неоригинальный, подчеркнуто обыденный и скучный. Самсонов, как и Чехов, не боится быть обыденным и скучным. Будни для него сильнее праздников. Эпицентр его действия — на обочине. Оттого-то и кажется наверное — еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем…