Жил певчий дрозд

Дополнение к предыдущей
Это великий фильм - самый великий из всех, когда либо созданный в кино. Это фильм о смысле жизни, который заставляет задуматься: для чего мы приходим в этот мир. Здесь - абсолютная гармония в палитре инструментов (актеры, музыка, оператор), которые использовал гениальный художник Иоселиани создавая свой шедевр. Лаконичный язык повествования, казалось бы, такого ни чем не примечательного сюжета обычной жизни молодого человека, гениально сыгранного Гелой, не может не заставить задуматься о смысле прихода в этот мир каждого из нас. Все в этом фильме удалось: и операторская работа, и игра актеров второго плана, и музыка... Взять хотя бы сцену где пожилые люди слушают исполнение замечательнейшего романса. Всмотритесь, как работают актеры и оператор - ну, абсолютная гармония! Это непревзойденный шедевр киноискусства. Задумайтесь, люди! А ведь весь смысл жизни - всего лишь в этом вбитом в стену героем фильма, гвоздике, жизни каждого из 99% живущих. Это то, что в лучшем случае, останется после нас. Только мы не замечаем этого! А занимаемся тем, что убиваем себе подобных. Гений Иоселиани - бесспорен. Вызывает недоумение только одно: как в таком человеке уживаются великая философия жизни и человеконенавистность.

Да к большому сожалению русофобия не миновала и Отара. Но мы уже давно ничего о его жизни не знаем. Остается надеяться, что на склоне лет он пересмотрел свое отношение к русским, особенно в свете сегодняшних событий, и понял, что ему бесконечно повезло, что он был современником такого, как и он сам, Великого русского правителя, роль которого в спасении всего человечества еще предстоит оценить. Не может создатель такого шедевра не видеть этого. Не может!

Левон Зурабян

Жил певчий дрозд или К вопросу о метафизике
Пока Европа ищет смысл бытия и пытается разобраться в собственных чувствах, раздираемая с одной стороны этими самыми чувствами, а с другой необходимостью еще и бытия и его бытовой стороны, то есть необходимостью просто зарабатывать на хлеб. Тут множество причин как кажется. И последствия войны, разорвавшей буквально, не только страны между собой, но и душу европейского человека, на эти самые части, и ее, Европы, в некоторой степени свободные нравы, и поставленная теперь под большой вопрос система ценностей. Экзистенциализм Европы тех лет, явление закономерное и нужное.

В Советском союзе все, кажется, много проще. Люди работают, они заняты, у каждого свое место. В общем механизм исправен, он работает.

Одним из важнейших тезисов метафизики является то, что все в мире находится в состоянии идеального порядка, у каждого индивида, в этом мире свое место, призвание, роль, дело, цель и тд, ради которой, этот человек живет. Мир-есть единый организм.

Брессон как-то сказал: 'Кино-фильмы-это документы для историков, подлежащие сдаче в архив...'

Следуя этой логике, фильм равен литературному произведению, и совсем неважно, историческому или художественному. Он так или иначе, отражает настроение той эпохи, которой принадлежит!

В фильме 'Жил певчий дрозд' его главный герой Гия буквально страдает от экзистенциальных вопросов. 'Нужно помогать всем', 'нужно любить всех' и самый главный 'Где его место и какова его цель?' или, если угодно, его предназначение и последующей депрессии, которую он переживает нескончаемым движением. Здесь проявляется и главный конфликт метафизики и ее идеального порядка, которая не принимает любого проявления хаоса как такового, его непосредственности, подобно самой музыке, олицетворением которой является и сам Гия. Недаром, один из 'друзей'(друг ли?) врач-хирург недвусмысленно отвечает на вопрос о предназначении шапочки, что мол 'у каждого свое место и свое предназначение'. Гия конечно же понял намек, но любознательным быть не перестал и любить всех тоже. Именно его качество, любознательность, непосредственность, и любовь тесно связывают его с самой музыкой, с которой, если вдуматься, или её одухотворить, качества похожи. У Гии нет друзей, есть целый город знакомых(а теперь и весь мир), но такое же можно сказать и о музыке. У него нет никаких комплексов и границ, он всеобъемлющ в своем стремлении помочь всеми это тоже можно сказать о музыке. Музыка объединяет. Она создает некий порядок, но не порядок 'метафизика' или математика или ученого, а более качественное его понимание, что находится на уровне чувств, гармонию. И Гия, своим появлением всегда вносит эту гармонию. Именно поэтому, все эти бесконечные лица, знакомые так хотят, просят и желают чтобы тот разделил с ними стол, вечер, разговор или спел с ними. Кроме тех моментов, когда он сам, Гия, просит.(вспомним что у него, как и у музыки друзей нет). И наслушавшись ей, музыкой, она перестает быть интересной. До следующего раза, когда вдруг вспомнится, захочется вновь ощутить ее тепло.

Потому, в этом мире метафизического порядка, в конце концов не находится места обычным, иногда очень простым а иногда очень сложным чувствам и прямой непосредственности музыки, самого Гии. В этих постоянных делах, шуме автомобилей, всей этой суете, в постоянном движении, нет места музыке и ее тишине. И совсем понятно, и символично, что только дети, сознание которых, еще не заполнено и переполнено различными установками, планами, философскими учениями и религиозными догматами просит его включить для них музыку. Дети еще способны ценить и чувствовать прекрасное, о чем забыл сам Гия. И в этой необходимости быть частью механизма, социума, навязанной конечно, самим социумом и историческими предпосылками, Гия застрял. Ему нужно последовать совету, того самого 'мудрого' друга, приостановится и отдохнуть. И может быть тогда, он поймет, что вписываться может и не нужно. А нужно просто жить, и если сегодня не хочется выходить из дому, то так наверное надо поступить, и не бежать сломя голову, лишь бы везде поспеть.

А пока, вывод Отара Иоселиани неутешительный.

Торопливые трели небес
Любимой Эларе в праздничный день

Часовая стрелка заходит на очередной круг и увлекает за собой минутную. Время не замирает ни на миг, и что-то вокруг постоянно происходит. Была, скажем, жизнь — простая, бесхитростная, безмятежная, суетная — и нет ее. Окончен цикл, готовится чей-то следующий. А за ним придет другой, быть может, более логичный, здравый, взвешенный. Но оставит ли он о себе память легкую, приятную, трогательную? Без птичьего щебета не пахла бы свежестью весна, а без виноватой и честной улыбки высокого парня — по-другому сложились бы судьбы его многочисленных знакомых, коллег, друзей и, особенно, матери. Неразрывно связанная с певчим дроздом судьба Гии Агладзе выглядит типичной для легкомысленных бегунков по жизни. И большую часть времени, насколько позволяет скромный хронометраж фильма, она вызывает усмешку. Дескать, «вот снова этот Гия опоздал, совесть у него есть?» Как знать, но у грузинского повесы точно есть кое-что другое — умение преобразовывать своей энергией мир и наталкивать на размышления о вечном.

Заслуженный космополит, слуга двух кинематографов — советского и французского, а тогда в семидесятые — неугодный худсовету режиссер называл собственную картину «небрежной трагедией». И вкладывал в это определение нечто большее, чем бескрайний калейдоскоп срочных дел, из которых довести до конца не удается ни одно. Своим фильмом Отар Иоселиани дал авторскую трактовку времени, как некой духовной сущности, с которой ведет каждодневную борьбу молодой литаврист, вечно не успевающий к началу концерта. Образ жизни Гии роднит его даже не с птицей, а с мотыльком, что беспечно порхает с цветка на цветок. Роль «растений» распределена между массой людей, из которых паренек на короткой ноге в лучшем случае с половиной. Для окружающих он свой и не свой одновременно. Хаотичной молекулой Гия оказывается то в часовой мастерской, то в читальном зале, то в лаборатории, то в филармонии. И везде он оставляет след, нередко малозаметный по началу. В одном месте юноша забьет крючок, в другом поможет незнакомцу с задачей, ну а где-то едва не выпьет яда…

О приближении смерти в метафорической картине напоминает многое. То горшки с цветами падают на улицу, то лихачи жмут по тормозам с опозданием, то люки в полах неожиданно распахиваются. Кажется, вот он печальный удел: довольно руки в предчувствии скорой добычи потирает. Но «Дрозд» воспевает жизнь, одинаково восславляет такие разные ее проявления, как очарование благоухающих полей и симфонические раскаты «Страданий по Матфею». Естественные творения природы столь же прекрасны и открыты к восприятию, как и бессмертные шедевры музыкантов. В представлении Иоселиани все на свете существует в исходной гармонии. Символичное самодельное ожерелье из скрепок, водружаемое Гией на шею девушке — лишь одна из тех нитей, которые связывают в единый ансамбль всех живых существ. Причем Гия делает это с обычной для себя беззастенчивой прямотой. Да-да, той самой, что упорно не позволяет понять, почему же люди ругают его за постоянные опоздания? И действительно, ни одно «нарушение дисциплины» не приводит к тяжелым последствиям. Юноша даже в литавры ударить успевает — какие тогда к нему вопросы? Горделивый дрозд быстро бы поник и потерял свою прелесть, окажись он в неволе. Так и для юноши, быть «прирученным» — значит приблизить конец своего цикла.

Иоселиани стремился наделить свою ленту житейской мудростью, и это ему удалось. Характерная деталь: люди обычно прощаются с Гией «будь здоров!» Грубоватые монтажные склейки, в свою очередь, соответствуют нерву картины и порождают ощущение, будто всем известно нечто, о чем парень и не подозревает. В череде опозданий у него нет времени задуматься о призвании. Оно его не слишком заботит, ведь, как и птица, Гия создан для пения. «У каждого предмета свое предназначение», мимоходом замечает приятель Гии. Справедливо предположить, что и существование людей не может быть бесцельным. Для создания гармонии всего сущего не обойтись без жертв, уверен Иоселиани, но в идеальном сценарии человеку ни к чему знать слишком много. Все в свой черед — это непреложный закон времени, заводящего часы каждого из нас. Но интересоваться и расширять горизонты крайне желательно, и неслучайно Гия регулярно заглядывает в глазок то теодолита, то камеры, то телескопа. Душа тянется к просторам, недоступным «невооруженному глазу». Лишь попытавшись узнать неизведанные закоулки мира, обретаешь надежду найти в одном из них место для себя.

Ударный аккорд Гии на концерте напоминает о важной закономерности. Все что имеет начало, имеет и конец, включая само время. На него возложены обязанности единственного судьи человеку – ради чего тот жил, с чем приходил в этот мир. Большое обычно видится на расстоянии, но смысл притчи о птичке Божьей не где-то в далекой вышине, а находит свое отражение совсем рядом — там, где окружают родные люди. Их искренняя радость, улыбки, смех — лучшая благодарность за само твое существование. И высшая награда, получив которую меньше всего захочется вести счет прожитым дням и свершениям. Когда-то наступает миг, и в памяти о человеке остается что-то одно, какая-то наиболее яркая, либо самая близкая черта. Что угодно: доброта, отзывчивость, верность, да даже нелепость. Быть забытым — вот, что страшно. Ну а с жизнерадостным дроздом, обретшим гармоничное черно-белое оформление, подобной неприятности не случится. Он заливался раньше и продолжает петь сегодня, завораживая новых слушателей.

Птичка Божия
Смерть - это только равнины. Жизнь - холмы, холмы.
И. Бродский

Роуд-муви иногда начинается с того, что человек выходит по обыденному и мелкому делу, и возвращается нескоро. Если довести до крайности, человек, выходящий по тысяче дел, сведённых в пучок, должен не вернуться никогда, по пути, однако, изрядно повеселив и озадачив всех. Путь выходящего путешественника иррационален, и зритель лишь потому от него не умирает, что плёнка конечна. Эта картина - не роуд-муви, но путешествие. Главный герой работает в оркестре крупного театра, его задача - ударить по тарелке в нужный момент. И эта вспышка в ровной ткани музыки - единственное, что держит его на земле, что для него является неизменным, должным и оплачиваемым. Больше ничто не связывает его с миром долины внизу холма, и потому он неизбежно погибнет. Об этом знаешь сразу, этого ждёшь и хочешь. Птиц видно издалека, их место наверху.

Каждый день героя - поход, который неизвестно где закончится. Знаем, что во сне, если не успеешь что-то сделать за минуту, декорации поменяются, и ты не вернёшься к исходной точке. Герой ходит по улицам, лабиринтам помещений, жизням других, что-то начинает, в том числе и сучит ниточки одной, другой и пятнадцатой любовной линии, чтоб прожить вечность, но с каждой; а сон меж тем грозит закончиться и перетечь в другой. По воле ли героя, по воле ли рока, наделившего человека феноменальной неусидчивостью, любопытством, желанием прожить сотню жизней, выпить с каждым, войти в каждую дверь и поглядеть из всех окон, - герой постоянно идёт из альфы в омегу, цепляясь за все А и Б по пути. И зритель следует за героем, как навязанный гость, становясь свидетелем неразрешимых иначе чем смертью комедийных ситуаций.

И невыносимо хочется в начало фильма - туда, где все аккорды разрешены, где тоника и умиротворение. Там камера наплывала на окно, вплывала в него (так плывёт, наверное, душа), мир ширился; наплыв занавески менялся наплывом воды, и все лёгкие движения словно были заданы старинным звучанием клавесина. Там герой сидел на вершине, и музыка Баха, это горькое Erbarme, становилась его музыкой, ведь он был не собой, он был в слиянии с неким архетипом композитора, музыканта. На холме мелодия была не амбицией сочинителя и не спутницей неизбывной вины перед женщинами, друзьями, начальником и терпеливой матерью, но вольно живущим мотивом, не принадлежащим никому.

Когда бегущий сбит, срезан, остановлен, понимаешь, что бежал он на твой праздник, чтоб украсить его. Бежал наперегонки со смертью, такою же твоей, как и его. Бежал, будучи внутренне зрячим, а весь комизм ситуаций - усмешка, спасающая от всепоглощающего ошущения смертности. Тогда вспоминаешь детали и приметы, понимаешь, зачем был вбит тот крючок в стену часовой мастерской: это он словно противопоставлял эфемерности времени прочность сильного жеста и опоры. Он оставлял зарубки в жизни, как его гибель - зарубки на путях его; он не опаздывал, он везде успевал. Мастер тронул остановившиеся часы, и они пошли - так снова пошла остановившаяся жизнь. Наверное, уже на холме, где город с суетой почти неразличим, а птицы поют свободно, и Бог - милует.

И ничего больше. Фильм - череда картинок, но в памяти не они, а их отзвуки, их идеальные образы, и мало кто может подобрать им название.

8 из 10