Порочный девственник

Он раб! Но, быть может, душою он свободен. Он раб! Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у похоти, другой — у скупости, третий — у честолюбия и все — у страха.

/Сенека/

Веракрус, Мексика. Портовое логово искателей приключений, оборотистых дельцов и разномастного жулья распахивает ворота перед группой испанских иммигрантов. Для пехотинцев несостоявшейся революции каудильо — самое ненавистное создание из тех, что шагают по земле. Летнее солнце снисходительно светит над этими беспокойными головами, но не прогоняет прочь предчувствия, будто иберийская Родина рухнет под пятой фашистского диктата без своих беглецов. Мужчины селятся в гостинице с красивым названием «Офелия», в которой не громогласно живет, а тихонько существует официант Игнасио. Работник с внешностью молодого Челентано и аморфным характером принца из диснеевской «Золушки», которого ласково зовут Начо, никому не доверяет своих интимных тайн, но отчего-то они почти всем окружающим известны. Слабовольному девственнику, чье единственное богатство — стопка порнографических снимков, в жизни не много нужно, всего лишь любить исступленно и надрывно. Своеобразные мечты у хозяйского прислужника, но, встретив как-то поутру нетрезвую проститутку Лолу, он впервые почувствовал, что готов выпустить демона страсти. Ради своего счастья он станет рабом.

Известный труженик мексиканского арт-хауса Артуро Рипстейн с уважением относится к Шекспиру. Это нашло отражение даже в названии гостиницы, но знаменитое изречение о лицедействе всего мира трактуется своеобразно. Режиссер провозглашает собственный призыв: «Жизнь — приют садомазохистов». Стоящий на коленях официант, лобызающий ступню распутной девки — проповедник новой религии, сладко-притягательной и горько-губительной. Однако не только и не столько об интимных завихрениях снял свое кино Рипстейн. Его интересует способность людей сочетать в себе бунтарство противоречивой природы. Для того и наделяет мексиканец своих героев чертами целого народа в разные периоды его настроения. Услужливый Начо приравнен к бесправному обществу, что существует под гнетом беспощадного вождя. Развязная Лола подобна революционной стае, которая больше не в силах терпеть тиранию. Но неспроста режиссер оставляет за кадром реальные события во франкистской Испании, такой ход дает возможность представлять картину зреющего мятежа через реплики персонажей. У фильма сложная многослойная структура, но эмоциональные диалоги, крупные планы, выхватывающие вечно взволнованные лица, придали необходимую легкость, в которой запрятано актуальное и для наших дней нутро.

Внушительный хронометраж ленты вобрал в себя все этапы диковатой истории любви, которая не потухла на общем кризисном политическом фоне. Собственно, любовью отношения Начо и Лолы можно назвать с большой натяжкой. Мужчина не перестает удивлять бескрайностью своего раболепия, ему вкусен позор унижения. Женщина не злодейка по природе, но без особых сложностей вживается в роль госпожи. Парочка извращенцев существует в своем личном вакууме, а все попытки выбраться из него разбиваются о стену невезения. Этим проще всего объяснить, отчего ни Начо, ни Лола не могут добиться желанных чувств от тех, перед кем они преклоняются. Парадоксально сочетается способность женщины быть жестокой хозяйкой для млеющего от ее ног раба, и одновременно скулящей собачонкой для бездарного, зато хорошо сложенного актера. Очевидно, что мазохисткая любовь не приносит счастья, тогда зачем она нужна? Ведь мало достоинства в обсасывании пальцев ног на виду у толпы. Да и постыдно бегать за женатым типом, который даже лицо боится показать. Скромный официант и развязная проститутка — всего лишь два отшельника, которые идут по жизни рядом, но не за руки. Жизнь нещадно лупит их по щекам, подставляет подножки, отправляет в темные углы мексиканских трущоб, где лишь едкие клубы опия остаются единственными сочувствующими. Жестока и нелогична судьба людей, которые не стесняются быть отличными от толпы. Сознательный выбор отдать себя извращенному чувству потребует новых жертв в услаждение похоти. Пылающий огонь сердец сжигает любые сожаления, сострадания и мольбы. Начо снисхождение и не нужно, он привык быть рабом, а оказаться собственностью распутной музы — для него самая почетная участь. Минуты без красивого суккуба сливаются в часы и дни. Ради счастья можно прождать хоть до второго пришествия Франко, адский пыл все очистит. В такой любви нет созидательного начала, но в окутанной бунтарским туманом гостинице и не приходится думать о чем-то великом. Справедливее жить сейчас, страдать во имя страсти, распахивать восхищенные глаза и внимать своим богам, стремясь однажды стать равным. Таково оно, рабское счастье. Такова его горько-сладкая доля.

Прав был Сенека. И с такой любовью можно жить. Прекрасно жить.

Посвящается всем милым извращенцам, знающим искусный толк в ласке нежных женских ног.

В то время как мексиканский режиссёр Алехандро Гонсалес Иньярриту продолжает в своих фильмах говорить о гуманизме, но уже не аскетичным киноязыком и сюжетной полифонией, но эстетическим буйством, пределов которому пока нет совсем, видный классик намного более авторского кинематографа Мексики Артуро Рипштейн остаётся по-прежнему мизантропом и ироническим постмодернистом, снимая так, словно Бунюэль, у которого Рипштейн когда-то начинал, и не думал умирать. Во всяком случае, Рипштейн единственный ныне из режиссёров латиноамериканского кино, кто не стремится говорить на социально значимые темы, эксплуатируя пограничные отношения и ужасы наркоторговли. Карлос Рейгадас так и вовсе ушёл в самоповторы, тогда как Рипштейн преимущественно рефлексирует, предаваясь неописуемой внежанровости и порой перелицовывая реальную историю так, что впору говорить о собственной Мексике режиссёра, не похожей ни на одно из существующих мест на Земле; здесь и больно, и безумно, и опасно, и страстно, и прекрасно…

Его «Порочный девственник» 2002 года, экранизация рассказа Макса Ауба, кино не столько о сексе и девиантных отношениях между первостатейной шлюхой и застенчивым официантом, сколь о том бурном времени, в котором живут герои картины. Формально, конечно, лента Рипштейна это неоклассическая мелодрама на исторических дрожжах, преисполненная эротизма и садомазохизма в крайней степени, с достаточно бесхитростным противопоставлением нарочито слабого и безвольного Начо вульгарной и развращенной Лоле, не будь время действия в ленте чётко показано: 40-е годы, когда Мексика бурлила в угаре революционном, экспортированном из СССР, а десятилетие великой войны началось с убийства там же Льва Троцкого Меркадером. Однако режиссёр поступает достаточно хитро, вуалируя вне кадра основной массив реальных исторических событий; его герои это выхваченные из временных петель архетипы меняющегося исторического ландшафта, те, кто приходят надолго и те, кому уготована бесславная роль статистов. Но Рипштейн присматривается в первую очередь к этим статистам истории, как официант Начо, не сумевший ввиду своей извечной рабской сущности мелкого человечишки, не то что получить женщину, но даже её удержать. А кто она на самом деле? Психопатка, маньячка, актриса, шлюха, любовница — в Лоле собраны все ипостаси женской натуры, но по Рипштейну она и дева-революция, что толкает на путь анархии своего возлюбленного, трактуя любовь как полное и беспрекословное подчинение, подавление. В противовес государственному террору идёт террор чувственный.

Собственно, тогдашняя историческая шизофрения в картине показана более чем ярко, в гротескной манере, с карикатурными русскими революционерами, косплеем Эйзенштейна и многопрофильными лесбиянками, будто пришедшими из фильмов Педро Альмодовара. Но чувство юмора у Рипштейна слишком неочевидно, поскольку смеется постановщик лишь над каноническими жанровыми парадигмами мелодраматического кино. Мелодрама растворяется в социополитической агонии, а от повествования все сильнее веет «Голубым ангелом» Штернберга, ведь роднит картины не только схожесть типажа главной героини, но и выкристаллизовывающаяся мысль о гибельных путях революционеров от плоти и буквы учений Маркса etc. Лола лишь кажется удачно балансирующей между очередными этапами безвременья, используя других и будучи использованной самой, но чем ближе финал, тем меньше надежд, что она, как и Начо, не обречена на замкнутый круг самоопределения и самобичевания. Революция в её лице вырождается в нечто уродливое, а её верный агнец остаётся неудовлетворенным и униженным ничтожеством, для которого иного способа кроме как совершить акт сакрального политического убийства не видно. Впрочем, Рипштейн вовремя включает сюрреалиста, подменяя явь прослойкой фантазий, и прямое политическое высказывание, эдакий антитоталитарный выпад в сторону тамошней системы управления, типичной для всей Латинской Америки с постулатами популизма, демагогии и уничтожения свобод, оказывается в общем-то незначительным на фоне зашедших в никуда межчеловеческих отношений, кривозеркально отразивших весь тот паноптикум, что творился в политикуме. Власть, как и секс, это, бесспорно, наркотик — и галлюцинации в «Порочном девственнике» слишком доминируют.