Табу

Если в «Нашем любимом месяце августе» Гомиш мешал жанры, то в «Табу», умело расставляет уловки, скрывая главную мысль и интригу за вкраплениями самой разной тематической направленности (одиночество, рефлексия потомков великих открывателей по поводу колониального прошлого, расовые вопросы, язычество и религия, политика), пуская зрителей по ложному следу в обрамлении африканских красот и африканских же крокодилов.

В принципе, без примененной временной инверсии и плюмажа из замечательных вставных музыкальных номеров, сафари, «странных зверей», русской рулетки и французского бокса, «Табу» представляет собой очередное воплощение горячо любимой кинематографистами темы «рокового влечения» или табуированной любви. Но тем и прекрасно кино, что может вольно обращаться со временем и пространством, и рассказывать историю самым причудливым образом. В этом умении португалец, безусловно, поднаторел, видимо сказалась киноведческая закалка.

Две части его истории показательно не равны друг другу — сухая, заторможенная и пропитанная теологическими отступлениями первая часть кажется чужеродной второй — флэшбэку в черно-белой, словно маревной сепии, в концепции великого немого, замечательному в своем флере романтизма и чувственности.

Но, несмотря на их разительное различие, «Потерянный рай» и «Рай», все же, связывают по меньшей мере две еле заметные, почти прерывающиеся, но вполне осязаемые линии: внимательный зритель уже в первой части заподозрит намек на некую тайну, пусть в довольно странном отражении и очень тонко поданный (пролог и сон Авроры), и субъективное преломление в обеих историях заповеди «возлюби ближнего своего».

«В жизни все совсем не то, как во сне», — говорит Аврора. Она до самого смертного одра жила ее красивым, пусть и греховным сном прошлого, не мирясь с реальностью, и не заметив, как сон превратился в декабрь жизни и дожитие.

7 из 10

Фильм «Табу» — двухчастная история, щедро сдобренная музыкой и тишиной, как правило, нравится кинокритикам больше, чем простым зрителям. Впрочем, и те и другие сразу видят в нем диагноз режиссера — синефилию. Фильм и впрямь пестрит киноманскими отсылками, однако стоит прислушаться к мнению Бориса Нелепо, который заявляет, что дело не в них, и настаивает: «…волновала Гомеша сама природа кинематографа. Почему мы смотрим фильмы? Зачем интересуемся выдуманными историями из чужой жизни? Как оказалось так, что кино обернулось обителью фантомов, элизиумом теней, где блуждают наши воспоминания и призраки умерших людей?» А фантазийный крокодил льет фантазийные слезы по проглоченному времени…

Кино показывает кино. Так начинается фильм «Табу». И Пилар смотрит и верит, впиваясь глазами и сердцем в призраков на киношном холсте — в любовь, смерть и крокодила. Она киноман. Он живет посторонними жизнями, придуманными и сочиненными, наполняет свое одиночество чужими судьбами, болями, тайнами, воспоминаниями и не замечает, сторонится своей реальности, в которой могли бы быть привязанность, семья, художник, рисующий только о ней и для нее… Уверена, Пилар — автопортрет киномана и киномага Гомеша, не менее ироничный и не менее человечный и нежный, чем Сесиль (Миа Фэрроу) — автопортрет Вуди Аллена в насквозь киношной «Пурпурной розе Каира».

Гомеш сшивает историю Пилар с полузасвеченной и полунемой пленкой памяти Вентуры, словно терапевтической нитью, и они на редкость быстро и легко срастаются в один фильм. А все дело вот в чем: то, что смотрит она (кинозритель), очень напоминает то, что смотрит он, — зритель воспоминаний, реинкарнирующий пространство прошлого, разведывающий его инобытийные территории силой воображения.

Слезы памяти стирают картину жизни не хуже времени… Ни искусство, ни воспоминание никогда не отразят ее так, как есть, как было. И это не единственное сходство памяти и искусства. Второе — «правда лжи», фантазия, пересоздающая действительность на свой — вожделенный — лад, на свой рай, если быть в контексте фильма Гомеша.

Вот почему фильм «Табу» потрясающе «киношный». А еще он откровенно выпячивает факт, что он фильм, выпячивает условность вымышленности и приема, умышленно строит красивые фразы, услаждает взор неприкрытыми цитатами. Чистое кино — «искусство для искусства». В самом нутре этой киношно-киношной истории как минимум три подводных течения — три болезни — три псевдонима реальности: Память, Любовь, Синефилия. И то, что их почти нельзя разъединить, — первое открытие-послание фильма. И память, и любовь, и киномания имеют устойчивый привкус вымышленности, творчества и самообмана. Они всегда «не от мира сего». Они заглушают абсолютный слух к фальши и правде, уводя за собой в страну (фабрику) грез, где ложь от истины не отличают.

Второе открытие фильма: внутри всех нас — метры полустертой пленки воспоминаний, шепчущей (потому что у памяти шепот немоты вместо голоса) и пульсирующей импрессионизмом восхитивших или убивших нас когда-то минут. Прокручивая эту пленку моторчиком сердца-души, мы видим то, что хотим видеть, что сами себе показываем. Этот опыт ясновидческой слепоты перерастает и превосходит слова, язык тут бессилен.

Гомеш — поэт, т. е. кино-поэт. Он гонится за чем-то неуловимым, как чувство из прошлого, как тень на экране, как образ, мелькнувший во сне. Он влюблен в неуловимое. На беззвучном, на умершем языке немого кино проще поведать не поддающееся пересказу и определению. Неуловимому вольготнее там, где нет красок, где только черное и только белое, неразлучные, как наши вечные спутники — сожаление и надежда.

В поэтичности задачи — выразить неуловимое — секрет воздушности, легкости, и, несмотря на острый треугольник, сдобренный крокодилом, спокойствия и сдержанности этого кино, словно оно получило прививку, притупляющую боль. У Гомеша есть вдохновение, но нет неистовости, ярости, яркости, страсти, мучительного напряжения, гнетущей определенности, все происходящее (а может, мерещащееся) дано словно сквозь флер, полустерто, недосказано. Да и как еще явить послесловие? Послесловие к жизни, любви, прошлому и, наконец, к кино, каким оно было когда-то, каким его любили Чаплин и Мурнау, Феллини и Тати…

Тихое — тише воды — сожаление о несбывшемся прошлом.

P.S. У Пушкина есть стихотворение о памяти. Известное стихотворение. Оно заканчивается так: «И с отвращением читая жизнь мою, // Я трепещу и проклинаю, // И горько жалуюсь, и горько слезы лью, // Но строк печальных не смываю». Толстой, в старости очень любивший «Воспоминание» Пушкина, хотел изменить «строк печальных» на «строк постыдных» (в ритме и стилистике собственной совести). Гомеш, как и Пушкин, настаивает на печали (хоть у него и не строки, а пленочные метры), потому что кровь прошлого и живая вода, воскрешающая его, — именно она.

Португалия, Лиссабон, 2012 год. Рай утерянный.

Лиссабон, нежно укрытый предзакатным одеялом пурпурного небесного шелка. Шумные улицы, постоянно спешащие куда-то люди, дым дорогих сигар и терпкий аромат кофе, витающий эфемерным фимиамом в воздухе и небесной вышине, накаленной плотными и иссиня-черными грозовыми тучами. Густой неон, струящийся потоками разноцветной патоки из небоскребоподобных зданий и обычных жилых домов. Донна Аурора в раздумьях сидит у окна; дешевая сигарета с привкусом горечи и сухого табака во рту. Она живет воспоминаниями, сладкой сердечной болью прошлого и все чаще погружается в меланхоличную и морфийную дрему. Она стара, она померкла, она одинока. И брошена всеми, кто связывает ее с прошлым. Есть лишь ее бредовые фразы, бросаемые в пустоту, долготерпеливая чернокожая служанка Санта со святым спокойствием воспринимающая все да соседка Пилар. Аурора любила и была любима, но это было давно, в ином веке, в иные времена, в иной и покрытой теперь лишь пеленой фантазии и сна жизни. Смерть для Ауроры спасительна, ибо не будет более власти нездоровья, испорченных отношений, не будет ничего, что так сильно тяготит ее существование — не жизнь, а существование. Но перед ликом смерти хочется проститься и погрузиться в то сладкое прошлое, увидеть убеленные сединами головы и сгорбленные фигуры и того, кто стал для нее самим смыслом жизни на далеком континенте, забрал ее душу и сердце, оставив зиящие раны на долгие и полные неизбывных мучений годы.

Третий по счету полнометражный фильм известного португальского кинокритика Мигеля Гомиша, фильм «Табу» 2012 года, представляет из себя изысканное и многослойное по своим форме и содержанию кино, являя собой пример чистого и незамутненного коммерцией киноискусства. Обильно приправленное множеством синефильских цитат, «Табу» не выглядит просто изощренным кинематографическим позерством только для фестивалей и поражает своей художественной глубиной и режиссерской точностью и совершенством. «Табу» — это цепляющая за душу история запретной любви, опасной страсти, рассказанная на фоне утраченной и покоренной Африки без излишнего сентиментализма Карен Бликсен(в фильме слегка угадываются мотивы «Из Африки») или нарочитой простоты Ромена Гари(определенные отсылки к «Корням неба» тоже несложно найти).

Если первая часть фильма являет собой пример социальной зарисовки, показывая упадок личности и бессмысленное существование, то вторая часть возвращает зрителя в атмосферу прошлого: бредовый сон становится яснее и понятнее, прошлое довлеет над настоящим и можно лишь сожалеть об утраченном рае, коим видится режиссеру колониальная Африка. Название страны из прошлого можно лишь предполагать, Гомиш не дает точных координат, ибо Рай для каждого человека сугубо свой, личный. Однако именно в Африке режиссер видит эскапистскую идиллию, библейский Эдем.

Африка, государство N., Рай обретенный.

Большой колониальный особняк, возвышающийся над африканской пустыней словно башня Вавилонская. Улыбчивые и приятные хозяева жизни и донна Аурора, скучающая знаменитая актриса. Танец застывших в неизбывном атавизме древних племен у костра, длинные и мелодичные, гипнотически-завораживающие песнопения, ритуалы неведомым богам и горе Табу. Запретная страсть, нарушение социального табу, нарушение норм, но столь сладкое, что бросаешься в него опьяненной и удовлетворенной. То был Рай, утерянное ощущение собственной нужности и значимости, ощущение истинной любви и ожидаемых страданий. Джан-Лука… Фигура, исчезающая в тумане песчаной бури, далекий голос и письма, написанные на грубой бумаге.

В руках Мигеля Гомиша исполнители главных ролей лишь краски в его палитре; образы начерчены точно, лаконично, драматично и без стереотипизации. Актерам достались не живые люди, а метафорические режиссерские фантомы, творящие в картине притчу об утерянном рае в отнюдь не в варианте Джона Мильтона, хоть вера в Бога красной нитью проходит через весь фильм, вера как последнее пристанище в минуты жизни, медленно и неумолимо меркнущей.

Самородок из страны портвейна и фаду Мигель Гомеш снял свой первый полнометражный фильм еще десять лет назад, но долгое время о нем знали исключительно завсегдатаи фестивалей, благодаря стараниям которых каждую последующую ленту бывшего кинокритика смотрело чуть больше людей. Старая профессия сказывалась на его картинах, он с большим удовольствием играл с формой и цитировал классиков, но оставался при этом мастером с узнаваемым стилем. Так первая лента «Лицо, которое ты заслуживаешь» была современным парафразом классического сюжета о семи гномах не без воспитательной составляющей. Полный жизненной энергии «Наш любимый месяц август» сочетал в себе элементы документалистики, мелодрамы и музыкального фильма, а представленный в 2012 году в Берлине «Табу» был данью немому кинематографу, которое в год оскаровских фаворитов «Артиста» и «Хранителя времени» было в тренде. Но если фильм Хазанавичуса был мэйнстримом, косящим под фестивальное кино, а лента Скорсезе — киноведческой запиской, замаскированной под 3D-блокбастер, то у португальца получилось совсем не громкое, но искреннее признание в любви эпохе, которую не вернуть.

Мигель Гомеш неоднократно признавался в своей любви к классическому кинематографу с его простыми, но действенными ходами. Среди прочих он особенно выделяет считающийся устаревшим прием т. н. бинарных оппозиций и творчество Фридриха-Вильгельма Мурнау (к последнему фильму немца как раз отсылает название «Табу») как яркий пример их использования ради того, чтобы максимально донести зрителю режиссерскую мысль. Подобным путем идет и Гомеш, насыщая свой фильм множественными противопоставлениями. Картина делится на две части — «Потерянный рай» и просто «Рай». В первой действие происходит в современном Лиссабоне, где живет сбрендившая старушка Аврора, любящая играть на последние деньги в местных казино, беспокоить соседку под разными предлогами и время от времени давать волю призракам прошлого. Вторая часть переносит зрителя на несколько десятилетий назад, в Африку, к подножью вымышленной горы Табу, где молодая, хорошенькая и точно стрелявшая из ружья девушка Аврора крутила запретный роман с молодым музыкантом и забавы ради выращивала крокодилов. Режиссер реализовывает свою задумку, противопоставляя молодость и старость, город и деревню, метрополию и колонию, любовь и отчуждение, будничность и приключения. И даже традиционному «разговорному» кино в первой части предпочитает любопытные формальные эксперименты во второй.

Кроме снятой на черно-белую пленку старомодной картинки Мигель Гомеш со своим звукооператором удивляют опытами со звуком в «африканской» половине ленты. В эпизоде «Рай» из фильма полностью исчезают диалоги, вместо которых появляется закадровый голос, зато отчетливо слышны звуки природы и популярные песни. Все вместе это обеспечивает сновидческий эффект, а поведанная история странной любви на фоне экзотических красот Мозамбика кажется даже не воспоминаниями очевидца, а древней легендой, поколениями передающейся из уст в уста и обладающей особой магией. В своих интервью Гомеш неоднократно подчеркивал, что для него обращение к немой эпохе сродни общению с призраками, и, возможно, поэтому он, на пару с оператором Руем Почасом, так тщательно выверяет каждый кадр, предлагая зрителю внимательно всматриваться в иногда застывшую картинку, чтобы отыскать в ней тщательно скрытую истину. И хотя режиссер не перегружает зрителя сложными философскими, культурологическими или историческими отсылками (не считать же таковыми «Робинзона Крузо», песню «Be My Baby» и войну за независимость Мозамбика), его произведение получается многомерным, неглупым, ностальгическим и преисполненным человеколюбия, даже с учетом далеко не однозначных в моральном плане поступков главных героев.

Ведь если отбросить все формальные эксперименты и попытки познать суть безвозвратно ушедшей эпохи, то все равно останется грустная и немного ироничная история о женщине, разменявшей на мелочи чувства, семью и собственную жизнь, и о некогда красивом и перспективном мужчине, судьбу которого сломала одна фатальная встреча. Но предоставляя зрителю возможность заглянуть в мир их общего прошлого, режиссер открывает нам целую вселенную настоящих страстей и приключений, так сильно отличающихся от серых будней существования в большом городе. И в этом заключается один из самых мощных инструментов кинематографа, способного оживлять чужие грезы, причудливо переплетать правду с вымыслом и обнаруживать за вполне обыкновенными вещами чудные открытия.