Фауст

«Фауст» Александра Сокурова должен был быть снят. Он был нужен. Кто-то должен раз за разом заново выставлять перед человеком факт отвратительности зла — безобразие Дьявола — Нечистого.

Человечество всегда утешает себя сказками о прекрасном мире — настолько прекрасном, что и зло в нем привлекательно, что Сатана и после падения — красив, бесы — не хуже любых других созданий; что, теряя себя в похоти — человек изящен, уходя и возвращаясь с войн — солдаты бравы, упиваясь на пирушках — студенты милы и забавны. Именно так — в больших и малых грехах мы представляем себя пусть нехорошими, но уж точно такими, на которых можно смотреть без отвращения.

Сколь много других привлекающих взгляд картинок нарисовал себе человек, представляя Дьявола, бесов, злодеев, падших экс-добродетельных граждан; сколь неординарны и масштабны их плохие деяния, как особенно зло. Только нет, не было и не будет ничего этого на самом деле — а будет мерзость. Если не на первом, то на втором шаге. Будет и была картинка «Фауста» Сокурова.

…

«Он был дьявольски красив», «она была дьявольски обольстительна» — расхожие штампы, в своей затертости выкинутые из оборота приличного общества еще сотню лет назад, но замененные на множество других подобных, также как написано/снято несчетное множество книг/фильмов, где в красоту прячется оправдание падения героя.

Но никакой красоты, что обручает человека со злом нет. А есть изначальная пустота в его душе и желание конечного существа заполучить в себя всё больше и больше, что заливает его глаза отравой неконтролируемой похоти. И тогда похоть начинает смотреть на мир вместо человека и видеть только желанное, и не замечать ничего из того, что есть, ничего из мешающего… и вот она — «цель»; вот то, ради чего — можно «пойти на всё», «отдать всё»; вот оно — «прекрасное» во плоти.

«Похоть» — слово, что почти ушло из оборота людей, осталось только в старых книгах. Если и вспоминают его, то как приправу к описанию сексуального влечения. Но похоть может цеплять человека ко всему: к еде, к социальному статусу, к власти… Когда похоть — взгляд человека искажается — он исходит «слюной», его существо толкает только к одному, он видит то, чего нет — в половых органах, в подвергнутых обработке продуктах питания, в дежурных фразах приветствия, в подневольном исполнении бессмысленных приказов — он видит свой рай земной: прекрасное-завораживающе-обещающее-счастье — он видит выход из своего сейчас так невыносимого состояния — он видит исполнение предназначения — он видит «Смысл».

Он очень хочет думать, что это «смысл» — ведь в этот момент его жизнь в бессмысленности им забылась. Почти забылась — где-то там в глубине он конечно на миг припомнит, что всё это чушь, что никакой это не Смысл, а так — утешение, заслонка от пустоты, но его тянет и он рад, что тянет — рад, что не он уже решает, а похоть — что он может избавиться от себя, может согласиться на то, чтобы стать тем, кого ведут, пусть даже жертвой — лишь бы снять с себя бремя своего существования — бремя свободы, бремя долга — неизвестно для него какого и неизвестно для него перед кем…

А когда он остывает в, всегда так неуловимо кратком, «удовлетворении» похоти; когда мы со стороны взглянем на всё это — как же мелко-банально-пошло — то, к чему так он рвался; то, ради чего он забыл-предал себя. Как нестерпимо отвратительно, если в похоти он убивал не только себя, но и близких-других…

Толпы похотливых особей. Потерявших себя. Кружащих в бессмысленных водоворотах себе подобных. Толкающихся в ненужных никому проходах из ничего в никуда. Дышащих-в-затылок-друг-другу-в-очереди-за-ничем. Разжигающих похоть друг друга соучастием в тошных им самих делах. Толпы всегда голодных людей. Лишь по виду приличных. Привычно одетых в так хорошо маскирующее их безобразие одежды.

Человечество научилось всегда маскироваться и делать минимально-полезное чтобы воспроизводить себя. Даже когда времена торжества зла длятся год за годом, когда столетия лишь горстки людей помнят о Добре и Правде. Горстки людей и дети. Юные души — те, что так притягательны в своей истинной красоте. А потому зло как можно быстрее пытается взять их в оборот — в безумной попытке получить их силу, заполнить свою пустоту, убрать их с глаз.

Потому как зло — оно не метафизичное нечто, оно всего-лишь-люди, всего лишь конечные существа, которые тянут в себя, которым так тошно от своей ущербности, которым так тошно, что есть кто-то, кто щедр, кто дарит себя и в этом дарении счастлив.

…

Дьявол-Сатана-Мефистофель… черти и бесы — имена для тех, кого нет. Приделанные человеческие головы к ущербности человеческого существования, в мире, который человек пытается построить только из себя — из своей ограниченности, из своих уже испорченных внутренностей — из своей похоти-злобы-лени…

Мусор, который человек делает и несет в залог «дьяволу», принимается им с радостью. Потому как что может быть лучше, чем многажды полученная выгода из одного и того же — человек потратил свою жизнь на мусор и в замен тоже хочет получить мусор, чтобы потом опять стараться и делать мусор, пытаясь вернуть назад потерянное.

Богатства «дьявола» — обрывки-осколки-остатки-части — порванное-сломанное-исковерканное-искал- еченное-испачканное-протухшее-воняющее — всё, в чем уже нет целостности, гармонии, красоты, закона, смысла, слова — Логоса. Богатства «дьявола» — это и есть тело его, всегда всё выворачивающее наизнанку, всегда бесплодное — но что наращивается год от года, что наращивают люди, отдавая ему себя.

«Дьявол» всегда посюсторонен, он всегда в мире, он всегда немощен — и только человек, влекомый легкостью лжи делает его для себя всемогущим, ставит его над собой, боясь, что без этого он не получит того, что хочет здесь и сейчас -ведь человек в глубине души всегда знает, что хотеть «здесь и сейчас» — всегда ущербно, всегда обречено.

P.S.

Разгадка древнего вопроса: «как можно верить в Дьявола и не верить в Бога?» — очень проста. «Дьявол» тварен как и мир наш — они оба конечны и ограничены. «Дьявол» очень легко встраивается в любые посюсторонние «объяснения»-«желания»-«страхи». Он очень легко встраивается в наш мир. Человеку, чтобы посадить его князем в своей душе не нужно ничего Сверх — нужно всего лишь размножить то, что есть — зациклить или продлить в линейную «бесконечность» возрастающую похоть — бежать «за» или «от» уже пережитого. «Дьявол» — претензия конечного вобрать в себя всё другое конечное; утвердить-сохранить себя и только себя за счет всего и всех других, что тождественно разрушению и всего во-вне и неизбывному страдание неудовлетворенности внутри.

Наконец-то Сокуров закончил свою крайне нравоучительную, но невыносимую для просмотра тетралогию. Его фильмы, кроме Русского ковчега, я не перевариваю органически. Особенно эти безвкусные съемки широкоугольной оптикой, зачем-то искажающие изображение, которое всегда серо-зелено-мутное. Видимо Сокурову импонирует быть эдаким пророком и свои фильмы он как бэ показывает пастве СКВОЗЬ ТУСКЛОЕ СТЕКЛО, намекая на их близость Божественному. Фауст более 15 минут смотреть невозможно, расчлененка и грязь, льются потоком, не являясь чем-то художественно оправданным, в отличии от того же ТБГ Германа. Почему-то Сокурову кажется, что в средние века или какие там у него, это не особо понятно, люди все делали грязными руками, расчленяли трупы тут же лезли в тарелку и обратно кому-то между ног. Не обходится и без гомосексуальных намеков, отец Фауста сладострастно лапает всех особей мужского пола вокруг, включая сына, обучая его таким образом скромной жизни. Дальше смотреть не стал и никому не советую.

2 из 10

Назвать «Фауста» неудавшейся картиной не поворачивается язык: все в ней на первый взгляд кажется гениальным, именно поэтому его обязательно надо смотреть повторно, чтобы за завесой своих восторгов разглядеть симметричную художественную концепцию, ленту блистающую ледяной красотой, где все взвешено и просчитано, но сделано без души. Ни в коей мере не посягая на художественные достоинства «Фауста», среди которых: тщательная, почти германовская реконструкция эпохи, в которой лишь угадывается 19-й век, но больше походит на обобщенный портрет Просвещения; феноменальная пластическая и интонационная виртуозность Адасинского, визуальная и акустическая изощренность (в частности использование деформирующих изображение линз) и многое другое.

В то же время эта тщательность мозговой режиссуры в работе со сложным, эллиптичным сценарным материалом Арабова, с которым, как показали фильмы Серебренникова и обоих Прошкиных, адекватно обращаться может лишь Сокуров, выглядит кропотливым трудом отличника без малейших чувств и страсти. Да, это говорит горячий поклонник этой картины, когда-то оценившей ее высшим баллом, теперь же, повторно посмотрев ее, увидел гораздо больше аналогий с последним фильмом Германа-старшего, который очень не люблю, чем с такими шедеврами самого Сокурова, как «Молох». «Фауст», как и германовский «Трудно быть Богом», слишком много ставит на проработку массовки и антуража, чтобы при этом не забыть обо всем остальном.

Однако, фильм Сокурова благодаря арабовским диалогам все же не столь содержательно пуст как формально пышный «Трудно быть Богом»: большую часть картины (до появления Маргариты, когда в ткань ленты вторгается пиктографический момент) все держится на словесной и поведенческой дуэли двух заглавных исполнителей, в которой, бесспорно солирует Адасинский. При всей психологической дотошности Цайлера в создании портрета доктора Фауста, играть ему нечего, его персонаж лишь оттеняет Мефистофеля. Собственно, арабовско-сокуровская проработка образа дьявола, лишение его романтического очарования, вся гротескно-пародийная нелепость этого образа карикатурного зла — главный козырь и новаторство данного фильма.

Что же касается самого подхода вольной интерпретации, перепахивание гетевского текста вдоль и поперек, следование, что говорится «духу, а не букве», замалчивание познавательных амбиций Фауста и перемещение внимания зрителя на любовную линию доктора и Маргариты — все это весьма дискуссионно и может быть понято с разных позиций в зависимости оттого, поклонник вы фильма Сокурова или его противник. При всей амбициозности проекта Сокурова все же перед нами — не «Трудно быть Богом» Германа- отца и тем более не «Грех» Кончаловского, это все же авторское кино. Показать триумф человеческого духа над инфернальной силой самой косной материи, изобразить эту сомнительную победу без участия в ней Бога (именно так следует понимать финал) и было задачей Сокурова-атеиста, снимающего по сценарию верующего.

Плодотворность многолетнего диалога Сокурова и Арабова в «Фаусте», как не странно дает сбой: пути этих художников к тому времени уже разошлись из-за концептуальных споров, но вновь сходятся. Как оказалось, ненадолго. Грядущий фильм с непроизносимым заглавием, снимаемый в Албании, сулит их новую встречу, но вряд ли она будет удачной (как указывает Кинопоиск режиссерами будут уже они оба). В любом случае, «Фауст» — веха в истории нашего кино, хоть и снимался он полностью в Германии, с немецкими актерами и на немецком языке, то есть при всем глобализме этого проекта, это именно русский, богоискательский взгляд на проблему сделки с нечистым. И хотя даже любовь в нем подвергается анатомической вивисекции, аналитическая бесстрастность «Фауста» отнюдь не затмевает его визуальной культуры (какие в нем крупные планы лица Маргариты — настоящие живописные полотна!).

Потому, даже если вы въедливый зритель, любящий покопаться в недостатках кино, которое вас не цепляет, все же художественную и концептуальную ценность «Фауста» Сокурова (а также новаторство в плане интерпретации образа лукавого) нельзя игнорировать, тем более, чтобы заметить его просчеты, одного просмотра недостаточно, а это говорит если и не о шедевральности, то уж о талантливой режиссуре «без швов» это точно.

Ещё одно уравнение (или даже тождество) постижения и непознания мира. Как одна из формул, мира что лежит во зле, в своей попытке разъяснить некоторую суть вещей. И первая мысль, после увиденного, что подобное изложение есть нечто иное, как часть от части того, которое нужно повторить сегодня. Сегодняшний Фауст, или Фауст понятный современникам… — эта мысль, она как бы напрашивается. Особенно когда им, «плохим наездником (но хорошим человеком») преступаются всяческие запреты (ведь нет «прекраснее мысли лежать меж девичьих ног»), и всё делается так, как это можно думать только теперь, вплетая своё личное /Сокуровым/ предчувствие в зрелище и дебри стародавней притчи, апофеозом живого стремления вверх (ведь «любит брать преграды») через грязь, тернии, курум; презрев всё, кроме духа и природы, по леднику, в не самую хорошую погоду, но туда, дальше — в самые вершины, «внимать лавинам и обвалам….»

Но спустя какое-то время, и кое-что перечитав, по атмосфере — это… скорее пред-романтическая средневековая пьеса, та что мог видеть сам Гёте при жизни (будучи ещё молодым): на улице, винном погребе, на подмостках ярмарочного театра. Обрывочно, эпизодически, с какими-то диалогами, так чтобы начать обдумывать и накапливать уже свою историю доктора Фауста. И всё это естественно и старательно, тоже как попытку квинтэсенции (в тетралогии), видишь в некиих других предложенных событиях о загадочном ростовщике Маврикии, надуманной сцены прекрасного падения Маргариты в воды, и деятельным гением бытия, в вечном поиске идеала деятельной добродетели, в лице Генриха. И всё это, как тяжжёлые доспехи: как мрачно плохо, так и привлекает — удивительной силой философии. «За мной, один лишь шаг, и ты свободен…»

В воображении всегда меньше тщеславия, чем в воспоминаниях, и всегда есть интерес: как человек устремляемый, но ограниченный чем-либо, приодолевает, пренебрегает, переосмысливает разного рода ценности, какие намерения принимает его суть, в какие направления уводит его предопределение, или же разум. И здесь напрочь упущена всякая лирика, искажённое представление ситуации всегда исходит из незнакомой, если не чужой, болезненной темно-рабочей канвы, когда не только «одно неведомое нужно», но и чуждо. Таким вот сложным и трезвым в восприятии предстало быть это кино-полотно. И «проклинаю ложь без меры, кляну терпение глупца.. а сатана у самых круч, ко многим тайнам держит ключ».