Последнее движение руки

…Детский плач рвал душу. Матери сходили с ума. Капли воды были столь редки, что, получая их, все превращались в натуральных животных. Скотный вагон. Чего они и добивались. Я помню это как вчера. Я была в том поезде.

Режиссер Йозеф Фильсмайер за годы плодотворной карьеры довольно часто затрагивал события Второй мировой войны. «Сталинград», «Густлофф», Фильсмайер не боялся масштаба, выбирал объектом своего внимания настоящие катастрофы. «Последний поезд» не попытка разжалобить даже самого закоренелого антисемита, нет. Да и все равно страшнее того, что происходило на самом деле, не снимешь, а подобному нетерпению рецепт в виде кинолечения не пригодится. Это бесстрастное отображение абсолютно, к глубочайшему сожалению, будничных нацистских зверств, в котором угадывается стремление выглянуть из зарешеченного окна вагона и представить себе остальные звенья цепи. Постановщик показывает, какова судьба только лишь (только лишь!) 688 берлинских евреев, высланных последними из столицы Третьего Рейха, фокусируясь на «пассажирах» всего одного вагона, а сколько было вагонов, сколько «пассажиров», зла! Следует поезд-цепь к своей цели — в ничто, в никуда — в кромешную тьму нечеловеческого изуверства. В Аушвиц, Освенцим.

А ретроспективные кадры подчеркнуто мило глупы. Ни намека на то, что уже в то время евреев сдавали, как дышали. Все хорошо. В это «хорошо» либо до последнего слепо верили, либо понимали все раз и навсегда. Дуализм — это правильно, он всегда был важен режиссеру. Вот заплывшие гнилой идеологией Гитлера, Геббельса и прочих Г. пополам со шнапсом нацистские мозги дают импульс нажать на курок, а вот — условно «нормальные» солдаты вермахта кормят хлебом угасающих пленников. В самом вагоне происходит череда мелких стычек, приводящих к крупным бедам. Вообще, война по Фильсмайеру — это перманентная повсеместная пертурбация. Разум штормит. Обстоятельства лихорадит. Невозможно попасть под удар и, выстояв, остаться прежним. Надеть и снять форму с одного и того же человека. Война не время бить врагов, война — время отнимать жизни. Когда, где и почему придется. Любые — чужих, своих, детей, отцов. Просто целенаправленная хищная ненависть, методично взращенная в умах чудовищами у власти, оказалась особенно истерзывающей сознание.

В молитвах на скорую руку скрыт один вопрос: «А слышит ли Он нас?» Слышит, видит и наказывает. Или заткнул уши, отвернулся и также мучается? Он жесток, и народ его слаб. Немцы не дали евреям заиграться в немцев. Французов, поляков, украинцев, кого угодно. Но чем-либо можно объяснить произошедшее? Истребление следует расценивать исключительно как истребление, как акт немыслимой бесчеловечности, вписывать который в различные причинно-следственные связи, политико-исторические контексты кощунственно. Отчасти режиссеру удалось подчеркнуть это бессилие перед свершившимся фактом очень простым, прямолинейным нанизыванием трагедийных эпизодов: как бы цинично это ни звучало, но каждая последующая смерть давно ожидаема. Нет места чужеродной интриге, равно как и ложной надежде. Жизни рассыпаются. Крошатся точно хрусталь витрин ноябрьской берлинской ночью 1938, а в осколках — мука, отчаянье, смерть. Стерты с лица земли миллионы. Никто и ничто не вернет их судьбы в летопись нашей истории.

… Как только начинает звучать скрипка, у меня внутри все переворачивается. Память поколений не тускнеет. Шма Исраэль: каждая частичка меня болит за твой народ. Я оплакиваю тех, кому пришлось вынести этот ужас. Я страдала вместе с ними. Я была в том поезде.