Рядовые

Содержание сериала повторяет примерно все военные драмы, похожие друг на друга, как близнецы, исключая саму войну: подростки, призванные в армию, появляются в военном лагере, унижаются капитанами, привыкают к нелегкостям армейских будней, пытаются перестать воскрешать прошлое и как будто переделываются в кого-то другого, нового. Кроме этого — Англия, шестидесятые, от СССР ждут ядерного удара, шутки про королеву недопустимы, долг превыше всего.

Будни одной роты, рассказанные с позиции всех сразу и никого в отдельности, действительно превосходят сами себя в повторениях, но с существенным отличием: весь сюжетный ряд — только предлог для демонстрации третьего смысла, замешанного в микро-аде и микро-рае невыносимого бытия и неизбежной петли веревки. Лица повторяются выражениями, так что различать их удается только к концу третьей серии, и то приходится лишний раз приглядываться к прическам или росту (если план дальний), чтобы уж наверняка — ясно, это не какая-то случайность, а художественный прием, приводящий к крайностям восприятия. Прошлое постоянно присутствует в глазах рядовых, буквально врываясь в первой же сцене провокацией к нарушениям дисциплины, потом обрастает подробностями, один из героев цитирует фильмы, другой постоянно вспоминает ребенка, остальные краями рукавов, но задевают живое из другой жизни, при этом сериал живет одним настоящим. Проходит несколько дней, месяцев, жить становится лучше, жить становится веселей, шаблонная схема про самоубийство выворачивается наизнанку, обязательное присутствие сумасшедшего скрадывается тем, что он оказывается адекватным, истории «капитанов» уравновешивают, стилистика уводит в сотни оттенков зеленого.

Несмотря на то, что армия — это новая среда, все вокруг — добряки, главный смысл такой жизни — убивание времени — быстро постигается, и рядовые, по-настоящему потерянные, утомленные уже на первых кадрах, мечутся по экрану и по своей собственной реальности, как слепые. На деле сериал оказывается разговорной драмой ни о чем, растянутой на пять часов, — даже если герои обсуждают моральные вопросы, это скорее бубнение и взгляд в никуда, а не изменение чьих-то судеб. Герой обращается в дневнике к умершей сестре, рассказывая, как пришел к смирению — следующие две серии (на минутку, из пяти) пропускают эту историю, герои то пропадают, то появляются, разница между ними чувствуется только интуитивно, и сюжет слоняется между задымленной комнатой, куда нужно зайти в противогазе, снять его и сквозь слезы орать свое имя (или прохождением препятствий, на котором кто-то неминуемо сломает ногу) и между постоянными туда-сюда извращениями любовных треугольников, тюремных заключений, побегов и обсуждений малозначимых вещей.

Попросту говоря — смысл оказывается как всегда между, и если отвлечься от постоянных сюжетных вращений и словесной скуки и сконцентрироваться на преобладающем зеленом (камуфляжные лица, плащи, газоны), окажется, что можно разглядеть лицо поколения — не какого-то конкретного, а размытого до весьма универсальных парней, привычкой поглощающих жестокость, расползающихся взглядом по стенам армейского зала. Система постоянно рождает набор одних и тех же признаков, и разбираться в них, записывая в типы, не стоит — даже если события начинаются с недоразумения, продолжаются буднями, а кончаются фейерверком, они ни к чему не ведут и ничего не объясняют, только повторяются снова и снова.