Смятение чувств

Смятение чувств
Лента фокусирует внимание советского зрителя на личной жизни старшеклассников. Без ханжества, иронии и пафоса нам показывают, что у молодых может все складываться совсем неординарно. Один из самых ярких моментов фильма — сцена купания молодой пары. Они вдохновенно плещутся в воде, но вскоре становится понятно, что легче им поодаль друг от друга. Они вроде вместе, но если присмотреться — каждый сам по себе. Нет пары.

Откровенный разговор тут оказывается лишним, все и так понятно. Она говорит «не надо» и отходит, оставляя угловатого героя недоумевать на пустом берегу.

Надя, что происходит?

Ты всегда понимал меня. Пойми и сейчас. Я встретила человека и мы полюбили друг друга.

Кто он?

Какая разница, кто он?

Елена Проклова замечательно показывает жесткость, эгоизм и стремление доминировать. Она обрезает все пути для дальнейших отношений.

Потом будет не менее выразительная сцена молодежной вечеринки. Вроде ничего пошлого или двусмысленного, но как реалистично выхватил режиссер Павел Арсенов пустые посиделки. Герои вроде ничего не делают на экране, а наметившееся «смятение чувств» становится все заметнее.

Только вот, на мой вкус тут не вышло мощного финала. Даже такие гуру актерского мастерства, как Ия Саввина и Александр Калягин, озарявшие второй план этого фильма, ничего не смогли изменить. В предложенном финале было так много неоправданного сентиментального пафоса.

Так что, фильм будто до конца и не раскрыл заданную тему. Она была лишь очерчена. Зато появился шанс проявить себя для Прокловой и Татьяны Друбич. Эти двое даже сглаживат ужаснейший музыкальный аккомпанемент и напрочь «проваливающийся» финал. Они ничего особенного кажется не делают, но притягивают к себе все внимание. Молодость, красота, обаяние — может этого достаточно для просмотра? Возможно, но станут ли зрители смотреть этот фильм повторно?

5 из 10

'Сама себя не похвалишь – никто тебя не похвалит'. О трагедии некоммуникабельности чувств и слов…
Теперь мы понимаем, как велики были авторы этого маленького шедевра. Отдадим им благодарность нашу навсегда.

И войдем в фильм, в главное — в беззвучный для внешнего мира водоворот чувств близких людей, сбивающих их с ног, сметающий их жизни… не дающий возможности до конца разобраться в себе и других, но всегда оставляющий шанс прилепиться друг к другу в надежде на спасение.

Фильм в 77 минутах из 77 года прошлого века поразительно лаконично и точно разворачивает человеческий мир некоммуникабельности чувств и слов. Делает это деликатно и с, казалось, невозможной для этой “темы” теплотой, т.е. так, как это, в сущности, так и не удалось сделать Микеланджело Антониони или Виму Вендерсу… впрочем, не будем забивать себе глаза “сравнительной киноболтовней”… просто будем смотреть, будем смотреть просто.

Вот разворачиваются два спектакля человеческой трагедии — отражаясь друг в друге, имея друг друга как исток и продолжение и, на самом деле, не замечая друг друга. Спектакли родителей и детей.

Дети не могут в ясности осознать, что с ними происходит, не могут совладать со своими чувствами, хотя очень этого хотят. Мы же как зрители и как взрослые — читаем и их чувства, и их будущее… Родители, они же — “взрослые”, уверены, что уже знают и цену своим чувствам, и цену друг друга, и свое очень и очень вероятное будущее… и уже, по большому счету, не хотят ничего менять — потому как «нет смысла»… Способны ли мы как зрители и как взрослые до конца сознаться себе в том, что мы видим в их и нашем спектакле?

Мать героини. Есть муж и есть дочь. Есть работа. И есть уже наполовину прожитая жизнь. Или уже вся прожитая. Потому что впереди ничего. И вокруг ничего. Ничего-и-никого. Никого, кто мог бы понять, кому есть до неё дело, кому есть до неё дело по-настоящему — не как к фону, не как к привычной, всегда бывшей вот тут рядом, хорошей-милой-удобной… а как к ней самой — с её каждый раз новыми, хотя «и ничего особенного», мыслями-чувствами-переживаниями-мечтами…

Вот приходит в дом друг дочери. Мальчик. Но он живой человек. И она начинает говорить, выговаривать слова про себя — она обращается не к нему, но к мужу и дочери. Она говорит, что они знают, но не слышат и не видят. Они имеют в виду, они видят сквозь неё. Нет, они и благодарны ей, и даже любят. Или любили. Ведь ничего “нового” с ней для них не происходит, они живут памятью о ней, но не ею. Хотя она вот она — еще рядом.

Она говорит, говорит о себе — это её крик. Ей ведь действительно больше ничего не надо — только внимание, только доказательство что она есть. Она хорошая, она очень хорошая, она старается и всё без толку, всё бесплодно. Жизнь поддерживается такой, какой она была заведена уже годы назад — заведена и катится, и катится…

Вот если бы ей говори слова благодарности, вот если бы только говорили ей и о ней, а не о делах, проблемах… она думает, что тогда её жизнь имела бы смысл. Она так думает. Наверное.

Одиночество может молчать. Одиночество может болтать о постороннем. Одиночество может заводить разговор о себе, своих чувствах, своём сочувствии и внимании к другим. Но от этого оно не перестанет быть одиночеством. Если тот, кто слушает — не слышит. Если вообще возможно неодиночество человека длинной в такую его длинную-длинную-жизнь.

Одиночество не заговорить… как не кидайся на всякого, кто приблизится к тебе; как не продолжай в детской наивности говорить о себе, говорить искренне и правду, одну лишь правду… — ведь ты на-самом-деле-хорошая. Одиночество этим не вылечишь — словами другого к себе не привяжешь и, главное, — душу ему не отворишь, запертую лишь своим, обреченно-чужим-тебе.

...если ты слаба — то, после очередной попытки пробиться к другому всеми возможными словами, ты предпримешь еще более наивный шаг — сорвешься в долгий взрыв обвинений — в неблагодарности-черствости-глухоте-предательстве… если силы есть, то после короткого сетования — ты замолчишь.

Отец героини. Муж. Давно замолчавший. Уже потерявший свою жизнь среди как-то вдруг оказавшихся чужими ему, которые почему-то когда-то казались единственно близкими. Ведь-они-же-должны-были-быть-близкими. Он ведь любил, он ведь заботился, он выстраивал дом, растил, тратил свою жизнь. Тратил. И вот теперь ничего. Он отдал, как теперь он уверен, лучшие годы. Теперь он больше не будет ничего отдавать. Но не будет и ухудшать жизнь тех, кого судьба свела с ним. Он теперь нейтрален. Он теперь для них — никакой.

Он всё больше погружается в себя. В мире оказалось так много лишнего, что лишь тратит его, как теперь оказалось, такие малые силы. Лучше отгородиться. Спрятаться среди всех.

Он бежит от всех, но больше всего от тех, кто от него еще что-то ждет — ему очень больно видеть это ожидание — оно вновь и вновь поворачивает его к его собственному ожиданию — ожиданию его самого от себя самого сделать хоть что-то стоящее со своей жизнью… хоть что-то имеющие смысл… где он этот смысл.

И он молчит. Молчит, чтобы не врать… слова ничего не изменят… жизнь давно идет не туда.

А он ведь хороший, он благодарный, но и что из того. Ничего. Или всё-таки, он потому и пропал окончательно, что оказался не способен на чуть большее усилие ради другого, что, оказалось, нет в его душе того чувствилища другого, что способно будить его вновь и вновь. И есть другие, которые не такие как он, которые длят своё усилие, выводящие их к другим, а потому он должен быть обвинен…

Героиня. Она принимала Друга как должное и она была в западне своей уже так давно заболевшей семьи. Ей нужно было бежать. Она уехала. И повстречала другого нового, что поманил не бывшим у неё. Но всё оказалась вдруг ничем. Она еще цеплялась за «новое», но ход жизни показал масштаб —возвращение туда, где родился её мир — открыл возможность сравнения… сравнение всегда отрезвляет.

Верность своему, согласие с ходом вещей — то, что примиряет.

Согласие с миром, созвучие миру — созвучие людей друг другу в их общем созвучии миру — дарит надежду, дарит чувство, что чувства разделяемы между людьми, что нет никакой некоммуникабельности навсегда, нет никакого отчуждения навсегда… что слова имеют силу.

И что нужно-то этих слов всего ничего — несколько, для чужих ничего не значимых, фраз. Но созвучие и гармония душ — одаряют чудом понимания и теплоты. Теплоты бытия вместе.

Интеллектуальное кино
Ох уж эти переходные возраста! Трудный период жизни! А тут ещё эта любовь!.. Главной сюжетной темой здесь стала любовная история c хорошим парнем. Но фильм настолько непрост, что в запакованном хронометраже он умудрился оголить и рассмотреть очень много трудных жизненных вопросов, в том числе из взрослой семейной жизни, из психологии человека. Это поистине интеллектуальное кино, которое за тонкой вуалью обычных бытовых диалогов скрывает мохнатые глыбы неисповедимых душевных страданий.

Вот – простая благополучная семья: папа, мама, взрослая дочь. Лёгкие трения между взрослыми на первый взгляд кажутся заурядным старческим брюзжанием. Но каждая новая фраза срывает покровы такого масштаба, что оголяются целые поля ещё дымящейся разбитой военной техники!..

А раны кровоточат,
а раны требуют лечения,
но нет врачей,
и лишь страдание, терпение, прощение...

Потрясающее зрелище! Очень мощный психологический заряд в этой части фильма.

Для простоты и схематичности разделю фильм на персонажей, их здесь всего пять: Нина Дмитриевна, её муж Виктор Семёнович, их дочь Надя, любящий её Володя, и любящая его Маша. (К сожалению, жёсткие рамки КП не позволяют разгуляться, так что здесь ограничусь только одним героем; остальные – известно, где).

Родители Нади не переживают кризис отношений, у них в целом всё хорошо, они давно привыкли друг к другу, притёрлись, но всё же продолжают зачем-то бороться с неприемлемыми чертами характера. И эта борьба, скорей, по привычке, а не из принципиальности.

Первая скрипка на этом фронте Нина Дмитриевна. Совершенно омерзительный персонаж, представляющий собой уникальный конгломерат из закоксовавшегося фарисейства и непрестанно бурлящей гордости от самолюбования своей «праведностью». Её любят все вокруг, но только не в собственном доме. Ничтожные домочадцы не в силах оценить по достоинству её талантов и величия. Особенно муж! И в этом трагедия Надиной мамы. Для душевного комфорта ей требуются непрестанные и особо изощрённые похвалы от «неблагодарного» мужа: он был поднят ей из могилы, но сказал лишь «спасибо»... Какая чёрная неблагодарность! Нина Дмитриевна – мелочная душонка с болезненной фиксацией на собственных «подвигах»: жизнь простого человека ей не к лицу, а лишь перманентное радение за всех и каждого, ибо иначе её никто не оценит...

Ради мелочной похвалы она совершает чудовищно немыслимую поездку – на Кудыкину гору, сквозь непогодь и «буераки», и везёт в подарок «живые розы», только ради создания эффекта от своего появления, ради навечного отпечатка в чьей-то памяти таким экстравагантным поступком. Всем вокруг понятна нелепость этого «подвига», но и затормозить его свершение никто не в силах, т. к. шлея уже попала под хвост...

С сокрушённым сердцем и снисходительным терпением она продолжает сосуществовать рядом со своей ничтожной половиной, которой только и есть дело, что сидеть, уткнувшись в телевизор. Она задыхается и изнемогает под бременем бытовой банальщины, т. к. всеми фибрами ощущает потребность яркого горения на чьих-нибудь восхищённых и залитых благодарными слезами глазах!..

Для достижения своих сокровенных идеалов Нина Дмитриевна не гнушается и мелкими подлостями, когда за праздничным столом при гостях, в патетичном припадке начинает читать стихотворение Левитанского «Зачем дураку море», недвусмысленно намекая, кто – она, и кто – он. Всем вокруг всё ясно, но Виктор Семёнович с пониманием святого человека привычно терпит и это. Воистину говорят, если в семье появился праведник, остальные становятся мучениками, и этот мученик здесь он. Недаром, как за последнюю соломинку отец хватается за выходящую из-за стола Надю, которая сейчас единственная ощутимая точка опоры. А напротив – жена и полный стол гостей на чужом и неприятном для него празднике, неприятном не потому, что он не хочет порадовать жену, а потому что не может предотвратить неизбежно разворачивающейся трагикомедии.

Проблема этой семьи словно у треногого стула с одной отломанной ногой, – он не может долго держать равновесие на оставшихся двух, без дополнительной точки опоры он может упасть. Вероятно, длительное время этот «стул» подсознательно осознаёт своё шаткое положение, и поэтому отчаянно «опирается». ..на Володю. Эта опора со временем становится столь привычной, что Володя постоянный желанный гость в этом доме, и для мамы, и для папы. В этом «любовном треугольнике» даже Надя не нужна, эта птичка уже выпорхнула из гнезда.

Большая особенность данного фильма – он не ставит жирных точек над «ё», а позволяет многое интерпретировать по-своему. Это касается абсолютно всех персонажей. Данная картина довольно непростая, так как не даёт готовых решений, и предлагает лишь взгляд со стороны.

Вывод. История любви получилась очень откровенная, искренняя, натуральная. Всё в ней хорошо!

Кроме того, в фильме есть сложная конструкция психологических отношений, она учит нравственности, ответственности и внимательности к ближним.

Это замечательное интеллектуальное кино, которое заставит не только биться сердца и сопереживать, но и оставит в длительной задумчивости от соприкосновения с интересными персонажами. Фильм так же хорош, как «Школьный вальс», но без жестокости и натурализма взрослой жизни, очень лиричный и лёгкий.

Автор сценария Александр Володин – очевидно, знаток душ человеческих, потому что его же пера сценарий и к «Осеннему марафону».

Очень красивая музыка, особенно труба. Пробирает! После фильма вспомнилась в тему хорошая песня «Не повторяется такое никогда».

10 из 10

Юношеская любовь. Такая горячая, такая надрывная
- Скажи мне, Чудра, кто больше знает, дурак или мудрец?
- Дурак. Мудрец во всём сомневается.
- Хорошо быть дураком, Чудра.
- Много мудрости - много печали.
- Что я должен знать, если больше не увидимся?
- Не люби деньги, обманут. Не люби женщин, обманут. Из всех вин самое пьянящее это воля. Вставай рано на рассвете. И запомни, что закат приходит тогда, когда его совсем не ждёшь. Живи, Зобар, долго. И да придёт твоя смерть вовремя.
... - Поведи меня к ней, будешь моим шафером.
- Забыл? Три замка я наказывал тебе носить с собой. Один к устам, другой к сердцу, третий к помыслам своим.
- Сломаны замки. Поведи меня к ней...

'Табор уходит в небо', 1975 г., реж.Э.Лотяну

Советский кинематограф, подобно русской классической литературе, создал пленительную культурную среду к которой, за живительной чистотой влаги, для утоления жажды будут обращаться поколения романтиков и трепетных искателей. Лиричность картин, череда образов, лица актёров, поступки, эмоции пророщенными зёрнами в нас, в них. Они, те что на экране - это мы. Мы - это они. И этого не отнять. Застывшее время. Ушедшее в никуда. И остающееся здесь, с нами, сейчас.

Любовная пора. Цветения лепестки в руках. И горечь и боль. И сладостное притяжение с залипанием. Не возможно устоять. Не возможно сопротивляться. Дурман чувств пульсацией в голову. И она. Одна. Тонкая. Звонкая. Шальная. Словно струна звучащая. Затмение навевающая полное. Стоит лишь приблизиться. Стоит лишь оказаться в орбите её дрейфа. Жить без неё невозможно. Не думать о ней, нельзя. Ежеминутно. Постоянно. Всегда. Она оглупляет. Она и подавляет. Всё. Пленяя всего. И сладостно и терпко это вино. Чары, колдовскими озёрами глаз, чуть вздёрнутым носиком, россыпью спадающих на плечи волос. Голос, смирительной рубашкой. Для умалишённого. Я - и есть тот самый умалишённый. Возле её ног обретающий смысл существования. Пропал. Как есть, пропал. Совсем.

Как это там у другого советского классика из уст Ларисы Дмитриевны, из искомканной переживаниями души лилось?

Я, словно бабочка к огню
Стремилась так неодолимо
В любовь, в волшебную страну,
Где назовут меня любимой.
Где бесподобен день любой,
Где не страшилась я б ненастья.
Прекрасная страна - любовь,
Ведь только в ней бывает счастье.

Мир тонкой эротики без капель пошлости. Юношество вылупившееся из коконов детства лицами девчонок и парней. Пора школьных экзаменов путёвкой в зрелость завтрашнего дня. В институт, в армию. Распутье. И распутица людских судеб. И пляж людским напылением в дневном свете, и пляж интимом мира двоих вечерним общением скупостью слов. Падает солнце. Падает за горизонт. Лучами отгоревшего согревая. Двоих.

Почти 'Сто дней после детства' прошло теперь для Татьяны Друбич. Там она - в 1975-м, здесь - в 1977-м. Там - фея, околдовавшая юношу. Тут - сама на пороге бурлящего смятения. Как будет? Что будет? Будет ли что-то? Или, так, болезнь роста... Образ, созданный С.Соловьёвым мне показался более органичным. П.Арсенов магию нимфетки, повторить-укрепить не сумел (на мой взгляд). А может быть это Е.Проклова затмила собой всё пространство? Может быть она, восхищением играет, в роковую бестию превращаясь? Да. Определённо. Вероника Изотова - третья муза картины. Семнадцать ей тут. И хороша она, необычайно.

Эх, мальчик-мальчик. Совсем ты пропал. Первая любовь, она самая пылкая. Первая любовь, она самая трогательная. Где тот учитель, что... - Три замка я наказывал тебе носить с собой. Один к устам, другой к сердцу, третий к помыслам своим.

- Сломаны замки...

А ещё перед нами распахнутые окна страны. Дышащие дорогами города, с шумом машин. Неужели это не музейные экспонаты? Какие же однако это раритеты среди сумятицы прохожих. Помним? Вспомнили? И нет никаких тебе 'Volvo', 'BMW', 'Mercedes', 'Ford' и так далее. 'Жигули', 'Москвичи', 'Волги' и наши 'чугунные' армады грузовиков, автобусов... А одежда людей то, одежда... А вывески мест общего пользования - 'ПИВО'... и с 'авоськой' за продуктами в магазин..., и домой в аскетично обставленную квартиру Нади, свою... Где паркет? Где орнамент обоев? Где позолота в шике убранства? И кеды на ногах, и патлы не стриженных волос, и свитер хэмингуэевским, приветом... Странный образ Александра Калягина в подтянутости, но с подтяжками. И Ия Саввина мурлыканием для всех...

Совершенно 'не красочная' картина. Не запоминающаяся. Без излишнего надрыва. В простоте буден купающаяся. Но такая трогательная и такая близкая, родная. Словно хроникальные кадры документалиста. И ностальжи-ностальжи-ностальжи. По стране, по времени, по прошлому...

Музыкальные зарисовки дополнением восчувствования с ритмами мучительного терзания о предмете обожания... Молчать и слушать. Слушать и молчать.

7 из 10