Интимный дневник

Опыт бреда любовного очарования для постижения абсолютных величин искусства как такового полезен чрезвычайно, но вот что получается, когда внезапно нечто неконвенциональное случается: миловидная лоли Нагико, выросшая в условиях фетишистского обожествления логоса в пору метатрансформации своего внутреннего лотоса, получает люлей от своего законного супружника, но благополучно сбегает от него, заимев привлекательно-порочного ухайжера Джерома. Вкупе с постепенным усовершенствованием своего каллиграфического скилла, Нагико и её любовник придумывает на редкость беспощадный план мсти обидевшим её мужчинам, реализуя на практике мысль о том, что искусство это не только жизнь, но и смерть. А также секс, кино и литература.

Попрание основ киноязыка теми или иными творцами в большинстве случаев трактуется двояко: как доказательство то ли их полной безнадёжности, сиречь импотентности, невозможности предложить что-то более весомое, чем игры с формой; то ли наоборот как очевидное следствие их революционного, ревизионного в сущности мышления, представляющего любой кинотекст не просто как совокупность образов, идей, мыслей, нарративных веток и кинетических петель Мёбиуса, отсекающих от себя все лишнее, наносное, удешевляющее и удушающее, как мораль и идеология; окно Овертона должно быть снесено навсегда. Для англичанина Питера Гринуэя кинематограф является лишь мелкой частью его глобального восприятия искусства, в котором живопись плавно перетекает в литературу, она в свою очередь обретает плоть многослойного нарратива, где один из ведущих и ныне здравствующих постмодернистов устраивает сеансы шокотерапии в буйной театрализованной манере.

«Интимный дневник» 1996 года — пример чисто гринуэевской игры в бисер со зрителями, которых он ловко обманывает ложными фабульными и сюжетными конструкциями, формируя свой вокабуляр не на основе кино, но литературы. Причём объективно «Интимный дневник» выглядит как ответ Чемберлена от Цейса жёсткой натуралистической и мизантропической вакханалии Нагисы Осимы, его «Табу», «Корриде любви» и «Империи страсти», поскольку «Интимный дневник» — это крайне изощренная в своей утончённости история любви. Как к конкретному человеку, так и к искусству, как первостепенной форме человеческого самовыражения. Причём для Гринуэя духовность искусства выглядит несколько вторичной; она, конечно же, подразумевается, но гораздо в меньшей степени, чем пресловутая авторская физиологичность, фактурная гомоэротическая телесность. Собственно, тело в фильме является одновременно как объектом, так и субъектом искусства, — оно и материал, на котором создаются произведения, и само по себе произведение. Разбивая экран межкадровой дихотомией, подменяя прямую образность каллиграфией, камера Саши Вьерни с неподдельным сладострастием скользит по обнажённым мужским телам, нарушая интимность сотворения произведения. Но в этом полупорнографическом любовании нет ничего запретного; в «Интимном дневнике», как и ранее в «Контракте рисовальщика» и «Животе архитектора», режиссёр приоткрывает завесу над таинством искусства, которое искушает, иссушает, становится манией, но лишь так рождаются шедевры.

Основным же ключом для понимания сущности поведения главной героини становятся «Записки у изголовья» Сей Сенагон — литературный текст, ставший памятником иррациональному поэтическому мышлению, провозвестником потока сознания как генеральной авторской формы уже в веке ХХ. Для Гринуэя же «Записки у изголовья» служат прямым иллюстративным материалом в истории о современной Сей, то есть Нагико, в порыве мести алкающей создание 13 книг из кожи 13 своих любовников: от Книги Жизни, ценой появления которой будет чья-то смерть, до Книги Смерти. Но очевидность сюжета теряется в том наслоении кинотекстуальных массивов, которые неизбежно ведут к окончательной победе авторского бессознательного над любой теорией разума, рацио. Словно некая видеоинсталляция, «Интимный дневник» не кажется болезненной фантазией на тему понимания восточной философии путём западного прагматизма, постмодернизма, постреализма; при всей выдержанности азиатской эстетики, с некоторым креном в эксплуатационность, Гринуэй снял космополитичное кино о неуловимом истончении всей современной методологии искусства, когда чистота формы и содержания заменена искусственностью, барочным подходом, формальными лекалами. Искусство ради искусства — почему бы и нет?! Ведь жизнь человека не принадлежит ему; он сам часть общего, глобального Вымысла, и не он его Автор. А что есть пресловутый objet d`art без наполнения его мучениями и болью? Ничем. Пустотой, которая для Гринуэя хуже смерти.

«Есть в жизни две вещи, ради которых стоит жить: наслаждения плоти и прелесть литературы.» Сэй-Сёнагон, «Записки у изголовья», раздел 172.

Британец Петер Гринуэй, один из самых оригинальных и независимых режиссёров современности, работая над «Интимным Дневником», был вдохновлен старинной книгой Сэй-Сёнагон, «Записки у изголовья», личным дневником фрейлины при дворе японской императрицы Садако, эпохи Хэйан, написанной более 1000 лет назад. Близкой оказалась ему основная мысль Сэй-Сёнагон: «Без плотских радостей и утончённого удовольствия от литературы мир стал бы мрачным и бесцветным». В изысканно-эротическом фильме, Гринуэй, художник, эрудит, искусствовед, интерпретирует глубину и богатство целого тысячелетия японского искусства, размышляя о его природе и несомненной связи с сексуальностью. Мудрый и отстранённый мизантроп выводит искуссной кистью своего воображения причудливую вязь, в которой сплелись восхищение каллиграфией и страсть к перечислениям, эксцентричная одержимость фетишизма и вожделение, предательство и утончённая месть, ставшая возможной благодаря животворящей и, в то же время, смертельной силе искусства и литературы.

Главная героиня картины, молодая фотомодель по имени Нагико, живёт в космополитическом Гонконге, где причудливо сплeлись Восток и Запад, но постоянно возвращается мыслями в Киото, где прошло её детство и каждый день рождения сопровождался незабываемым ритуалом. Отец Нагико, известный каллиграф, с любовью наносил кисточкой поздравительные иероглифы на лице девочки, пересказывающие японский миф сотворения Богом человека из раскрашенной глиняной модели. А мать или тётя читали ей вслух отрывки из книги Сэй-Сёнагон, обращая внимание ребёнка на списки изысканного, что заставляет сердце трепетать: «Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья. Яйца дикого гуся. Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке. Четки из хрусталя. Цветы глицинии. Осыпанный снегом сливовый цвет. Миловидное дитя, лакомящееся земляникой».

Утончённые проявления любви и восхищения искусством и каллигрaфией вызвали в девочке неосознанное желание заполнить чистый лист её только что начавшейся жизни своим собственным списком изысканных вещей, которые заставят трепетать её сердечко. Но в день, когда ей исполнилось четыре года, она нечаянно подсмотрела сцену, которую ни один ребёнок не должен видеть. Хотя она и не поняла сразу, чему стала невольной свидетельницей, событие, в котором дорогой ей человек подвергся унизительному шантажу, так же, как и ежегодные ритуалы её возрождения, оставили неизгладимый отпечаток в душе и памяти Нагико. Повзрослев, она будет долго и безуспешно искать идеального возлюбленного-каллиграфа, который, используя её обнажённое тело как холст или страницы ненаписанной книги, подарит ей утраченное наслаждение от нанесения каллиграфических узоров на кожу, тоскующую по нежному прикосновению кисти, обмакнутой в тушь. Но однажды, человек, которого Нагико полюбит, предложит ей своё тело, чтобы она заполнила его вдохновенными стройными колоннами иероглифов. Неуверенно взяв в руки кисточку и начав осторожно выводить письмена на обнажённой коже пустых страниц, Нагико почувствует восторг творца, вдыхающего жизнь в своё творение. Она использует каждую часть тела для соответствующих текстов, превращая его в интерактивную уникальную живую книгу и, тем самым, умножая многократно разнообразие ощущений от чтения. Тринадцать живых книг, которые Нагико создаст, используя тела разных людей, будут дразнить и соблазнять, заманивать нераскрытыми секретами и насмехаться, скорбеть и выставлять себя напоказ. Последняя, Книга Смерти, станет в буквальном смысле приговором и орудием мести за давние, но не забытые шантаж и унижение.

Питер Гринуэй, наиболее, пожалуй, визуальный из современных кинорежиссёров, использующий образы в качестве двигателя сюжета во всех своих фильмах, утверждает, что за сто лет истории кинематографа, кино, практически, не использовалo свои возможности, и всё, что мы видели до сих пор, это иллюстрированный озвученный текст. «Велико моё желание рассказывать с экрана истории», признаётся он, «но это не просто, потому что я ищу нечто иное, чем нарратив.» Делая Слово и Книгу, его хранительницу, равноправными героями и объектами «Интимного Дневника», режиссёр подчиняет текст изображению, а нарратив — его кинематографическому визуальному эквиваленту, разбивая цепь, которой звуковое кино приковывает слово к изображению. Японские и китайские иероглифы, английские слова, отрывки напечатанного текста на человеческой коже начинают существовать сами по себе и воспринимаются как мистические абстрактные образы, не привязанные к вложенному и зафиксированному в них смыслу. Режиссёр-художник, не устающий поклоняться красоте и, в то же время, отстранённо, как исследователь со скальпелем в руке, препаририрующий её, смело переполняет экран визуальными изысками, окликающими зрителя из каждой точки экрана. Именно в этой картине эксперементирование с медиумом достигает у Гринуэя удивительно изощрённой изобретательности. Он помещает сразу несколько кадров на экран, один в другой, и далёкое прошлое оказывается оказывается совсем рядом, здесь и сейчас. Подобно лукавому иллюзионисту, он вуалирует основной кадр полунепроницаемым свитком со струящимися сверху вниз или бегущими горизонтально иероглифами, заставляя зрителя додумывать смысл происходящего самому.

Доминирующим образом фильма, соединившим вoедино сексуальность и интеллектуальную деятельность, становятся обнажённые тела, на которых тушью и специальной кисточкой наносятся иероглифы, и от чуткого осязания кистью кожи, от внешней силы мазка зависит, будет ли иероглиф проникновенным и властным или же закружит в неуловимом лёгком танце. B самом оригинальном кадре, исчерпывающе запечатлевшем визуальный фетиш «Интимного Дневника», строки светящихся неоновых слов бегут по обнажённому телу Нагико, каждое из них, прильнув к её коже на мгновение, уступает место следующему. А она, лёжа на кровати в затемнённой комнате, делает записи в дневнике, возможно завершая свой список того, что изысканно-красиво, что радует сердце и заставляет его биться сильнее: «Теплый дождь, падающий с горных облаков. Малиновое одеяние, в котором неторопливо прогуливаешься, думая о Киото. Поцелуй любимого в саду Matsuo Tiasha. Тихие воды и ниспадающий водопад. Любовь после полудня в подражание истории. Любовь до и любовь после. Плоть и письменный стол. Писать о любви и найти её.»

Питер Гринуэй решил снять фильм о Сэй-Сёнагон наших дней. Впрочем, придворная фрейлина, жившая тысячу лет назад, тоже регулярно появляется в фильме, создавая свои «Записки у изголовья» или «Интимный дневник».

Юную героиню, переезжающую в поисках самой себя из Японии в Гонконг, оттуда в Китай и вновь в Японию, роднит со своей предшественницей не только внешне сходство. Она тоже ведет свой дневник и также искусна в каллиграфии.

Для Гринуэя очень важно обрамление происходящего. Линии струящихся сверху вниз иероглифов, классические и современные дизайнерские одежды, страсть, дерево… В фильме много образов, часто появляющихся в дополнительном внутреннем кадре, который из черно-белого постепенно превращается в цветной. Это чисто японский фильм, где главное — спокойное созерцание прекрасного. А каждый кадр — иероглиф, сочетающий в себе и слово, и изображение.

Если говорить о сюжете, то он незамысловат. Нагико (главную героиню зовут так же, как Сэй-Сёнагон) решает отомстить издателю, принуждавшего к сожительству его отца. Она пишет на теле своих любовников книги, отправляя их ненавистному адресату. Тринадцать тел, тринадцать книг, последняя из которых — Книга смерти.

Издатель постепенно принимает правила игры и уже с нетерпением ждет следующего посланника. Пока не на теле тринадцатого не прочитает свой приговор, смиренно принимая неизбежное.

Прекрасное двухчасовое зрелище, но только для любителей арт-хауса.

9 из 10

«Write in three languages — Japanese, French and English»

Гринуэй переплетает в своём фильме прошлое и настоящее, Восток и Запад, красоту и разрушение.

Каждый кадр построен тонко, как иероглиф, и сам по себе уже — произведение искусства. Благодаря помещению изображения внутрь другого изображения плавно связывается и закольцовывается переход от сцены к сцене. Это, как и частые флэшбэки, приносит ощущение, что время в фильме движется по спирали, и то, что когда-то случалось в жизни Сей Сёнагон, повторяется снова, почти спустя век с Нагико.

События развиваются завораживающе неспешно под космическое восточное пение на разных языках, и даже вписанные английские и французские субтитры работают на создание картинки.

Ровно в середине фильма и без того хрупкое равновесие опрокидывается окончательно, и отчаяние расползается, как капля чернил на коже.

Понятие зла в картине тесно связано с отсутствием почтения — почтения к книгам, почтения к прошлому и настоящему, к живущим и умершим. И когда Нагико решает мстить, месть её холодна, спокойна, рассудительна и по-восточному изящна.

Отдельного внимания заслуживает игра актёров — нет, они даже не играют, они будто источают эмоции, почти не меняя при этом выражения лица.

Каждая минута двухчасового фильма выверена и взвешена, поставлена точно на своё место. Этот фильм сам — как книга, с эпилогом и прологом, пересыпанная, как засохшими цветами, цитатами из дневника Сей Сёнагон и историей о сотворении человека.

Нагико хотела создать свой дневник, но чтобы понять, что заставляет её сердце биться быстрее, ей пришлось пройти через опустошение. Только создав список вещей, вызывающих раздражение, она сумела осознать, что приносит ей счастье.

И в конце, когда опрокинутое равновесие будет восстановлено, всё вернётся к тому же, с чего начиналась — женщина рассказывает маленькой девочке старинную легенду и пишет иероглифы на её лице. И перед этой девочкой лежит такой же путь, и эта история будет повторяться из столетия в столетие.