Медея

Несмотря на то, что Триер в своей картине сразу же акцентирует внимание на том, что идея принадлежит не ему, а Карлу Теодору Дрейеру и Пребену Томсену, в своем ответе я все равно буду использовать его имя как воплотителя идеи.

Итак, мне кажется, основным отличием произведений Еврипида и Триера является изображение самой Медеи. Если античный поэт ставил своей основной целью описание событий этой трагедии в целом, то Триер же более внимательно исследует внутренний мир героини. Режиссер вовсе не осуждает, но и не в коем случае не оправдывает героиню, он пытается ее понять. И если у поэта главным инструментом изображения чувств и мыслей являются слова, то Триеру помогает игра актеров.

Если заметить в фильме не так много слов. В этом и есть особая заслуга режиссера. Триер как один из величайших режиссеров нашего времени (на его полке стоят 6 пальмовых ветвей!) нашел уникальный способ изображения своей героини. Больше экранного времени занимает не само преступление — убийство своих детей, а ее душевные рефлексии и сомнения, особо красочно переданные благодаря операторской работе. Пейзажный план пустыни, «блеклая» картинка, резкие смены плана — эти труды оператора в синтезе с работами художника, композитора и монтажера и придают картине необъяснимо особый стиль режиссера. Потому что, как мне кажется, фильмы Триера невозможно спутать с другими картинами.

Ларс фон Триер не показал зрителям Аякса на высшей ступени неистовства, как это сделал Еврипид. Однако режиссер отлично сумел выбрать такой момент, когда зритель не столько видит наглядно, сколько воображает высшую силу страсти, даже в лице, на котором, как кажется, «ничего не написано».

Так, и Медею изобразил он не в ту минуту, когда она убивает своих детей, но за несколько минут раньше, когда материнская любовь еще борется в ней с ревностью. Мы предвидим исход этой борьбы, мы уже заранее содрогаемся при одном виде суровой Медеи, и наше воображение далеко превосходит все, что художник мог бы изобразить в эту страшную минуту. Но запечатленная в этом произведении нерешительность Медеи именно потому и не оскорбляет нас, что мы скорее желаем, чтобы и в самой действительности все на этом и остановилось, чтобы борьба страстей никогда не прекращалась или по крайней мере длилась бы до тех пор, пока время и рассудок ослабят ярость и принесут победу материнским чувствам. Мы, зрители, мысленно сами того не замечая, обращаемся к детоубийце, осуждая ее: «Неужели ты постоянно жаждешь крови своих детей? Неужели беспрерывно стоят пред тобою новый Язон и новая Креуза и неустанно разжигают твою злобу?».

Но в тоже время кульминацией всего фильма я считаю эпизод, когда старший сын подходит к только что убившей своего младшего брата матери, и просит «помочь» ему. Здесь мы наблюдаем и нарастание конфликта. Ведь сами дети, получается, оправдывают свою мать. Они все понимают. Именно так режиссер позволяет зрителю равноправно и осудить, оправдать героиню.

Но все же я считаю, что невозможно дать оценку поступку Медеи. Каждый лично (индвидуально, сам за себя) решает, кто она: детоубийца или жертва. Порой мнения человека может меняться под силой жизненного опыта, или даже настроения. Ведь, кто знает, что бы сделал он сам, оказавшись на месте героини?! Мне кажется, в этом и есть великая заслуга трагедии Еврипида и последующих ее интерпретаций в книгах (например, Кристоф Вольф), в кино или в театре. Ведь здесь правильного ответа. Потому что Медея — это воплощение образа той женщины, которая от времен античности по сей день вечно сохраняет в себе конфликт сочувствия и ненависти.

Ларс Фон Триер не требует особого представления даже для людей далёких от кинематографа. Этот скандалист-перфекционист уже очень далеко зашёл и натворил дел. Всю жизнь датский режиссёр стремился к тому, чтобы стать особенным и уникальным в своём роде, он упивался ролью отщепенца, сволочи и гада* — а это то, что нужно! — во многом уникальное состояние для творца, так как никто не захочет примерять на себя подобную роль добровольно. Ларс Фон Триер часто в интервью говорит о своих множественных фобиях, среди которых имеется и страх быть похожим на кого-то. Так что не удивляйтесь — ему абсолютно комфортно быть ненавидимым многими, а лучше всеми.

Мне очень повезло потому, что данный фильм я посмотрел в рамках выставки «На Камнях Растут Деревья», где замечательный кинокритик, журналист и радиоведущий Антон Долин в течение сорока минут рассказывал о самом режиссёре и его третьей полнометражной картине «Медея». Без авторитетного мнения Антона и его интересных замечаний, многие элементы фильма с первого раза и не разглядишь.

Фильм стоит смотреть, только если Вы интересуетесь творчеством Триера! Если Вы поклонник древнегреческих трагедий и Еврепида или же фанат датского классического кинематографа, то Вам стоит просто пройти мимо. Во-первых, это телевизионный проект, выполненный в относительно скромном бюджете и в формате 77-ми минутной выцветшей картинки. Во-вторых, здесь нет ни Греции, ни какого-то действия. В-третьих, это довольно скучно и уныло, экспериментально и для себя (для Триера). Но при всём при этом снято безумно красиво — для эстетов в самый раз, но повторюсь — в ужасном качестве. Здесь Триер и оператор Сейр Брокман находят невероятные визуальные решения, обыгрывая тени, отражения и сложные планы. Также активно экспериментируют со съёмками на проекции. Сначала отсняли небо, спроецировали небо на стену, и уже на этой проекции актёр отыгрывает реплику.

Греции здесь нет, так как Триер переносит действие в мрачную Скандинавию, в мир конунгов и викингов. Прекрасные пейзажи Ютландии неприятно бедны из-за вытравленных красок. Кто-то считает, что это создаёт эффект живой «фрески», но опять же эстетам виднее — а вот среднестатистический зритель, думаю, выдержит вряд ли.

Все свои страхи Триер либо побеждает (или делает вид?), либо тщательно маскирует. И не смотря на свой страх быть на кого-то похожим, он на первых парах всё равно подражает и ищет вдохновения в чужих работах. Актёры Карла Дрейера (его же сценарий) и Райнера Фассбиндера, вода и лошади Андрея Тарковского. Это такое оголтелое желание дотянуться до великого… и найти в вышине своё место… своё, только своё…

*- Данные эпитеты не отражают моего отношения к режиссёру.

P.S. Интересный комментарий от Антона Долина. Это спойлер, но мне кажется, что не найдётся человека не знакомого с историей Медеи. Карл Дрейер работая над сценарием, посчитал слишком жестокой сцену оригинальной трагедии, в которой героиня закалывает своих детей. По его замыслу Медея должна была отравить их. Но Ларс Фон Триер пошёл дальше, решив повесить бедных детишек…

6 из 10

В те времена, когда маэстро фон Триер еще не эпатировал публику идиотическими оргиями, натуроподобным отрезанием женских гениталий и скандальными заявлениями о Гитлере, на датском телевидении вышла экранизация нереализованного сценария Карла Теодора Дрейера по мотивам классического произведения Еврипида.

Задумчиво бродит камера по осколкам любви аргонавта Ясона и царевны Медеи, что разбросаны вдоль пасмурного ветреного побережья. Траурное облачение героини намокает от мерных толчков равнодушных волн и капающих слез, пачкается водорослями, песком и черной желчью ненависти. Прерываясь на предательства Ясона и преступные хитрости Медеи, мы вновь и вновь возвращаемся из темных подземелий к укутанному то песчаными бурями, то туманами морю. И продолжается диалог героев — будто вне времени и пространства, противостояние мужского и женского, чувственного и рационального, призраков прошлого и руин будущего, где даже трагичное молчание может звучать пронзительным воплем. Эпос, превращенный в пьесу с оголенным нервом. Сюжет, намеренно размытый и отодвинутый на второй план, дабы сфокусироваться на ее глубоких морщинах, на его виновато поникшей голове, на их повешенных детях…

«Медея» пахнет медом. Именно такое ощущение возникает, если пропустить через себя сладко-поэтические монологи героев и, прикрыв глаза, вдохнуть янтарно-карамельный колорит фильма. Однако древнегреческая трагедия еще никогда не была такой маргинальной и вычурно нордической. Виной тому — море. Бескрайнее бушующее царство Посейдона, определяющее жизнь и судьбу любого эллина; не просто неизменный живописный фон, на котором поэты давно минувших лет прорисовывали сказания о богах, титанах и героях, а практически живая, думающая субстанция, способная как спасти, так и погубить. Но вместо теплого бриза над лазурными водами Коринфа и прибрежного зноя солнечной Колхиды — лишь холодные датские камни мерзлой земли и мутная ледяная серость Северного моря.

У режиссера всегда было особое отношение к проблемам эмансипации, конфликта патриархальных и матриархальных ценностей, самоопределения женщины в обществе и женской психологии в целом. В любом фильме фон Триера мы, как правило, наблюдаем исключительный женский характер, сила и мощь которого чаще всего парадоксальным образом заключена в исконной душевной слабости и податливости самой героини. Неудивительно, что сказание о Медее вызвало интерес фон Триера. Стародавняя история о матери, поставившей свою гордыню и желание мести выше жизни собственных детей, довольно ярко иллюстрирует порочную неоднозначность женской натуры именно в том свете, в каком привык видеть ее датчанин. Образ Медеи становится кипящим котлом, в который брошены жестокосердие, ревность и зависть напополам с принципиальностью, решительностью и силой воли. Проблема в том, что фон Триер так и не сказал ничего нового, по сути, отказавшись от смелых новаторских трактовок, идущих вразрез с традиционным пониманием мифологического сюжета.

Тем не менее, примерно в эти годы кисло-острый фрукт по имени Ларс, зеленеющий на раскидистых ветвях скандинавского кинематографа, начал наливаться спелостью и источать тонкий аромат режиссерской индивидуальности. Ее чертам, несмотря на умелое владение ручной камерой и читаемые реверансы в сторону Тарковского, было еще далеко до превращения в провокационный Манифест «Догмы 95», а недостаток профессионального опыта еще мешал воплощению гениального самолюбования под стягом праведной мизантропии «Догвилля» и «Меланхолии». Но уже здесь, в кадрах «Медеи», прекрасно виден четко намеченный вектор своеобразного эстетического видения кинематографической реальности. Вектор, обозначивший самозабвенное погружение в психологическую бездну душевной трагедии персонажей. Тот самый вектор, который и вывел фон Триера к одиозным вершинам европейского авторского кино.

Два года назад какая-то сумасшедшая выбросила из окна двоих своих детей, а затем выбросилась сама. Приревновала мужа. «Чокнутая», — сказали коллеги. «Медея», — подумала я.

Из всевозможных трактовок образа загадочной колхидской царевны Ларс фон Триер избрал наиболее жизненную интерпретацию мифа за авторством Еврипида, которая и через тысячи лет спустя все еще остается действующей, в сводке новостей обернувшись банальной бытовухой со статьей.

Герои древнегреческих мифов при ближайшем рассмотрении, конечно, пугают неискушенного современника. Инцесты, братоубийства и прочие издержки родственных отношений там цветут и пахнут, прорастая какими-то совершенно жуткого вида плодами. Но, несмотря на слухи (тысячелетней давности) о том, что детоубийство Медее Еврипид приписал за взятку, точность попадания в образ заставляют в этом сомневаться. За деньги или без, но автор древнегреческой трагедии так или иначе вычленил суть природы решительной, сильной и беспощадной женщины.

Безумна ли Медея? Вряд ли. Но в отличие от Триера, снявшего свою картину в сотнях оттенков тусклого, Медея не признает полутонов. Для нее есть или черное, или белое. И потому вся мощь ее любовного чувства, ставшего причиной многих злодеяний, предшествующих рассказанной истории, перерождается в равный по силе антипод. Ненависть ее абсолютна и холодна. Это не преступление в состоянии аффекта, это — единственный выход сознания, которое не признает компромиссов. Медея не зря наделена колдовскими способностями — это отдаляет ее от простых смертных с их возможностями смирения и прощения. У Медеи нет ни того, ни другого, по силе своих страстей она, скорее, античное божество, а потому может и миловать и, что в ее случае более верно, казнить. То, что она совершает — это даже не месть. Она забирает обратно то, что так щедро подарила человеку, не оценившему ни этот дар, ни ее саму.

Тягучая мрачная атмосфера и гипнотический эффект, которые создает тусклая, колеблющаяся картинка стали если не идеальным, то, во всяком случае, художественно оправданным способом визуализации всего нагромождения человеческих страданий, о которых идет речь. Сама героиня — постаревшая, сосредоточенная на собственном горе, великолепно сыграна. Ее символический жест в предпоследней сцене — освобождение от груза беды, и только тогда ее лицо, наконец, искажает горе, которое она носила в себе.

Очень сильно.