Голодные камни

«О Огонь! Та бабочка, что пыталась улететь от тебя, снова вернулась, чтобы умереть. Прости её на этот раз, опали её крылья, и прикажи своему пламени поглотить её!»

(с) Рабиндранат Тагор

Некий молодой и весьма видный собой сборщик налогов приезжает в провинциальный городишко для того, чтобы следить за поборами с хлопкового производства. Место доходное и скучное одновременно. Однако есть в предместье дворец, когда-то принадлежавший Могольской династии. Одинокий, опустошённый, но всё ещё хранящий в себе остатки былого величия индийских шахов, он неудержимо притягивает к себе сердце молодого мытаря. Его не смущают даже многочисленные предостережения доброжелателей и жуткие рассказы о множестве людей, дерзнувших переночевать в этих таинственных дворцовых стенах и загубленных ими. Выжить удалось только одному мусульманину, да и тот сошёл с ума. Теперь он вечно бродит кругами поблизости зловещего строения и устрашающе вопит во всю глотку: «Уходите отсюда! Всё ложь! Всё ложь!»

«Голодные камни» — весьма своеобразная адаптация, скорее даже интерпретация одноимённого рассказа великого бенгальского писателя Рабиндраната Тагора. Между сюжетом фильма и содержанием самого оригинального литературного произведения есть существенная разница. Сборщик налогов, хотя по-прежнему остаётся таинственным и безымянным незнакомцем, но начисто лишается практичности и трезвой рассудочности своего литературного прототипа. Главный герой Тапана Сингха в воплощении Сумитры Чаттерджи — это скорее неискоренимый романтик, увлекающийся историей и замирающий от восторга при виде прекрасного: будь то шикарное блюдо, чудесная картина, архитектурный шедевр или классический танец катхак. Неудивительно, что холодные камни дворца бывшего Шаха Махмуда Второго очень быстро приобретают над его впечатлительной душой неотвратимую мистическую власть.

В фильме полностью отсутствует рамочная история литературного источника с местом действия в поезде, позволяющая увидеть бывшего мытаря спустя много лет. Тапан Сингх оставляет своего героя молодым и делает его более хрупким, уязвимым, а под конец и вовсе с совершенно израненной душою. Сверхъестественного в киноистории ничуть не меньше, чем в тагоровском рассказе. Но если писатель обрывает свою полную мистики историю на самом интересном месте, позволяя читателю фантазировать на эту тему сколь угодно долго и бурно, то режиссёр как бы дописывает выпавший кусок сюжета, тем самым существенно изменяя характер концовки. Мистика и красочно-ароматическая феерия духов Тагора уступает место хорошо закрученной романтической интриге, в которой есть место, как нежности, так и жестокости, реальным историческим нравам и мистическим соединением разновременных исторических витков.

Главную же изюминку тагоровского рассказа Тапан оставляет в неприкосновенности и раскрывает её всеми силами доступных ему в 60-е годы прошлого века средств. Как бы ни была хороша романтическая линия и как бы ни был чудесен молодой герой, но главное действующее лицо этой истории сам дворец и всё то материальное и холодное, всё то тонкое мистическое и потустороннее, что он скрывает в себе. Дворец постоянно присутствует в кадре. И когда юноша в нём, и даже, когда он вроде бы далеко за его пределами в своей банальной деловой конторе, старинные стены внимательно следят за ним с вершины холма через широко распахнутое окно. Дворец говорит с юношей звуками музыки и старинных классических песен, жестами своих прекрасных таинственных призраков, сверхъестественными танцами наложниц под аккомпанемент потусторонних музыкантов. И несчастный юноша постепенно день за днём превращается в того самого мотылька, что не имеет сил для сопротивления очарованию огня. Он радостно несётся навстречу всё поглощающему пламени, который уготовили ему незнающие сострадания голодные камни. И этот сверхъестественный губительный зов страшен своей запредельной красотой.

Для Падмини

Сладкая роса утреннего летнего дождя горькими слезами оплакивала истлевающие ощущения красоты умиротворенного городка Барич, куда прибыл безымянный сборщик налогов, красоты окружающей природы, напоенной ароматом трав и нежным журчанием речной воды, прозрачной как зеркало и ледяной как хрусталь, красоты, которую вскоре сменит рутинность, обыденность, привычность. Но манит его не эта ускользающая красота мира вокруг, а заброшенный дворец Махмуда II. В его причудливой архитектуре явные ощущения конкретной эпохи стёрты; он будто из иной реальности, иного пространства, продукт иноприродного воображения, манящий и завораживающий, меняющий людей вокруг и меняющийся сам. Дворец, долгое пребывание в котором для служителя материальных сфер и истового материалиста обернётся вечным сном, пробуждение от которого будет неизбывно трагичным, так как это будет пробуждение от самой реальности — слишком прозаичной, чтобы быть удостоенной даже напоминания.

Скажи мне каков твой дом и я скажу тебе кто ты есть на самом деле. Любое человеческое обиталище, его овеществленный приют, его крепость, где можно оставаться hoc est quod сродни зеркальному отражению души человеческой, мыслей, эмоций, переживаний, тем, что становится одной из мер человеческого в самом человеке, ибо у себя дома не притворствуешь и не потворствуешь ни перед кем. Это лишь твоё, личный космос, доступ к которому ограничен по определению. Вторжение в дом без приглашения словно вторжение в саму душу, это, пожалуй, самое главное и опасное нарушение правил вселенского бытия и нерушимого баланса вещей, без которых не может быть гармонии. Но что если дом сам призывает к себе страждущих? Что если за этой изысканной архитектурой, изобретательной структурой каждого камня, за этими глазницами окон, украшенными резьбой, стоит неистовое желание поведать свою историю и услышать чужую, заглянув в душу того, чьё имя несущественно?

И безымянный герой входит в эти зачарованные чертоги, поддаётся этому зову из глубины веков, и восставшие из небытия призраки этого древнего дворца двоятся, становятся и его личными призраками, танцующими катхак в тусклом свечении керосиновых ламп. И вот он снова вынужден искать её, ослепленный красотой её черт, хрупкостью её стана, звонкими хрустально-кристальными переливами её смеха, блеском изумрудных глаз, в которых отражается и весь мир, и одна, одинокая и иссушенная жаждой, душа его.

Дом как живой организм. Именно таким и является на первых порах дворец Махмуда из фильма «Голодные камни» 1960 года, снятого бенгальским мастером большого кинематографического стиля Тапаном Синха по одноименному рассказу Рабиндраната Тагора. Синха, второй после Сатьяджита Рэя поэтический реалист и гуманист всего индийского, а не только лишь бенгальского, кино, искусно препарировал чрезвычайно поэтичную ткань литературного произведения в нечто неповторимо своё, аутентичное и завораживающее, находящееся на стыке жанров как таковых, но порой просто их отвергая и отторгая. Киноязык фильма — искрящаяся чистая поэзия не слов, но образов, которые к финалу суммируются в единый философский монолит авторского видения человеческого и духовного. Присущая Тагору метатекстуальность и интертекстуальность доведена Тапаном Синха до ещё большей тотальности, до совершенности как на уровне внешней формы, так и внутреннего содержания. Поэзия превращена в философское размышление о сути человеческой жизни и тонкой связи вещей в этом суетном мире. Впрочем, режиссёр суету, маяту и обыденность оставляет вне поля зрения. Есть лишь Дворец, Человек и их Истории…

«Голодные камни» — кино не столько о дворце, сколь о людях, когда-то его населявших. Пустой дом — это оболочка без души; брошенный дом — это душа, оставленная напроизвол, которая мучается в своей ненужности, но не ничтожности. И столь же одинок в сущности и сборщик налогов, человек, обремененный знаниями, но лишённый или не приобретший окончательно свой приют, семью. История его и история дворца Махмуда суть одно и то же — в их существовании произошёл некий слом, срыв, падение. Его разум, требующий рефлексии, а не автоматизма подсчётов, высвобождает в сумеречных пределах древнего замка, где сплелись воедино индийская и могольская культуры, их видения мира, все то, что он боялся высказать вслух, но тайно мечтал. И их встреча вопреки суевериям это почти что долгожданное воссоединение двух возлюбленных, что давно не видели друг друга. Вот сперва царит недоверие, страх даже, непритаенный и неизбывный, но дальше происходит растворение. Грезы в пору гроз становятся спасением, а каждое новое утро — мучением и пробуждением. Но что если и правда сон настолько прекрасен и сладостен, ведь там есть Она, его devi, обладать которой, увы, невозможно, как и покорить?!