Рай: Надежда

«Рай: Надежда» — вторая часть кинотрилогии Ульриха Зайдля «Любовь», «Надежда», «Вера», объединенной общим названием «Рай». Все три фильма повествуют о женщинах из одной семьи — сестрах Терезе и Анне-Марии и дочери Терезы — Мелани. Вот о Мелани и пойдет речь в данном фильме.

Пока мама развлекается в объятиях знойных шоколадных красавцев («Рай: Любовь»), дочь отправляется в лагерь толстяков в Австрийских горах. Лишний вес — давний бич подростков Европы и юная Мелани в свои тринадцать оказалась лицом к лицу с этой проблемой. В лагере почти армейская дисциплина — жесткая диета, постоянные физические нагрузки. Но юные толстяки не унывают — радуются жизни, делятся друг с другом припрятанными шоколадками и всячески отлынивают от занятий. Но думают они не только о еде, гормоны тинейджеров шалят вовсю, девочки мечтают о любви духовной и физической.

К Мелани любовь приходит в лице лагерного доктора Артца. Он не молод, и сначала все его чувства к девочке сводятся к жалости, к желанию поддержать ее. Но потом они перерастают в нечто большее, становится ясно, что ни к чему хорошему это не приведет. А Мелани, несмотря на свой юный возраст, что называется «созрела», ей хочется настоящих, взрослых отношений. И наивная соблазнительница начинает преследовать своего возлюбленного с упорством, достойным лучшего применения.

Фильма Зайдля отличаются своей реалистичностью, порой нелицеприятной. Но здесь, в отличие от других частей трилогии, ему удалось удержаться в рамках относительного целомудрия. Да и тема слишком уж щепетильная.

Один из прочитавших мой текст про предыдущий «Рай» Зайдля возмутился тем, как однобоко я прочитала «накрахмаленный, залакированный» образ героини «Веры», а прочла я ее как статую. Среди прочего мне было сказано: «Автор, может быть, сложнее, чем он сам о себе думает, а? Помимо предфинального бичевания-лобызания распятия героиня в финале о чем просит мужа? «Прости!»». Сейчас, посмотрев заключительную часть трилогии, я подумала, что ведь и правда, вполне может так статься, что Зайдль совсем не тот, кем сам себе и нам мерещился. «Надежда» выявила что-то, казалось бы, для него невозможное, то, что в предыдущих частях было укрыто под спудом, спрятано в такой далекий и нечитаемый подтекст, что только б ясновидящие догадались, сколько в режиссере не надежды даже, а нежности, свободы сердца, живой спонтанной дикости, столь же живой, как лесная чаща зеленой, неоперившейся любви Мелани, напитанная солнцем и туманом.

Третий рай Зайдля вызвал странное чувство. Так просто его не назовешь. Оно из тех «невспоминаемых слов», которыми мучились символисты… На меня это чувство обычно накатывает после чтения дневников или текстов Толстого. В общем, самое важное в человеке — спонтанность, самодвижение, свобода. То, что не поддается холодному причинному объяснению. Свободная спонтанность, невстроенность в схему, план, машину. Если честно, картины Зайдля, почти все, что видела, — еще та машинерия. Все детали на месте, все подчинены главному — замыслу, рациональная расчерченность кадра пробрала б самого строгого классициста… И тут вдруг — «Надежда». Будто поломка случилась. Будто многотонной плитой рухнул план. И прямо на нем зацвел скромный цветок, бледный, может быть, невзрачный, но живой. И сердце дрогнуло…

Толстой больше всех своих героинь любил естественный росток жизни — Наташу Ростову. Идея образа Наташи — спонтанная жизнь, «живосердечие» (М. Эпштейн), искренность и свобода отдать себя целиком тому, что абсолютно захватывает, без знания цели и смысла, детскость, неотлаженность привычек и планов, когда все невпопад, и именно поэтому кипит жизнью, дышит и веет. Юная героиня Зайдля Мелани — это та же Наташа. Ее образ действует столь же неуловимо, столь же захватывающе, потому что посвящен раскрытию самого неуловимого и самого живого в человеке, во всех нас — простого необдуманного движения жизни, неотменяемого, не отягощенного запретами, нормами, правилами. Оно как молитва. Неистребимо. Ведь если отнять у молитвы слова, с самой молитвой ничего не сделается, она останется без знаков и слов — вибрацией, незаметным трепетанием молящейся меня, воздуха, в котором я, всего мира. В тонах и полутонах, в звуках нежности. Это и есть надежда?

Это и есть надежда? Что жизнь может протекать искренне даже в самой адской тюрьме правил и смыслов, как этот дебильный лагерь для похудания. Что жизнь свободно, неподконтрольно, как лес — растения, может рождать нерасчетливую, бессмысленную привязанность, искренность и слепоту самоотдачи, любовь без правил, запретов, укоров, зароков… любовь, которая всегда застигает врасплох и полна нечаянностей, удивлений, ошибок, столь же похожих на грехопадение, сколь на рай.

Последовательно сухой взгляд режиссера, его жесткая морализаторская сатира, методично собирающая зерно и сжигающая солому, вдруг обернулись сердечностью. Философия — исповедью и поэзией. Ум — любованьем наивностью и непосредственностью. Томление (от мира сего) — просиянием (не от мира сего). Уроды — юродством. Остывшее и холодное — воспламененным лицом, загоревшимися глазами, бурлящей кровью. А расположение фильмов (Любовь — Вера — Надежда) обрело и цель, и движение, и надежду, которая — будучи последней — все же не умерла… и — вместо красоты? — спасла мир и жизнь во всей ее открытости, уязвимости и неистребимости.

P.S. После этого фильма задумалась вот над чем: художнику в своем творении труднее всего дать простоту и естественность, гораздо проще — глубину и сложность.

Один из самых деликатных фильмов (что особенно странно звучит в отношении Ульриха Зайдля), которые я в последнее время видела.

Детский лагерь для похудения. Кажется, большинство пребывающих в в нём детей были просто сбагрены своими любящими родителями с глаз долой под эгидой заботы об их здоровье. Очень быстро напрашивается вывод, что причиной их проблем с весом стали как раз семейные неурядицы, нехватка любви и внимания. У этих детей часто даже при готовности поделится своими проблемами не находится рядом никого, кроме сверстников. Что могут делать тринадцатилетние дети в лечебно-принудительном санатории, где из развлечений у них тренировки и дисциплинарные наказания? Да то же, что и все дети — веселиться и делать запретные вещи.

На фоне этого веселья и не очень, которое, конечно, приведёт к некоторым неприятностям, разыгрывается личная история взросления Мелани. Словно забытая своей матерью на время пребывания в лагере и отцом, который, разведясь, так же не интересуется дочерью, Мелани очень не хватает человека рядом — того, которого нам всем, порой, не хватает, кого можно обнять в трудную минуту, кто бы любил нас какие мы есть, не пытаясь переделать под кем-то выдуманные стандарты. Таким человеком для Мелани становится местный доктор лет под 50, неосторожного флирта которого хватает, чтобы девочка почувствовала, что влюбилась.

Что девочке очень не хватает тепла, что это не просто подростковые гормоны, видно из диалогов между Мелани и её подругой, уже покинувшей нежный возраст невинности. Для Мелани важнее не «красивое тело», а «хороший характер», она с лаской говорит о глазах доктора и о том, что хотела бы обнять его, но не решается. От неё веет нежностью и чистотой — при всех глупостях этого возраста, стремящегося во «взрослую» жизнь.

Доктор же, со своей стороны и провоцирующий, и изо всех сил сдерживающий себя, в итоге первым разбивает Мелани сердце, отказываясь от неё, запрещая ей даже смотреть на него и не объясняя причин, очевидность которых она ещё не способна понять. Отчасти само поведение Мелани, в котором нет ни капли похоти, обезоруживает доктора, всякий раз напоминая, что его желание не взаимно. Каждый раз, когда он готов наброситься на неё, он наталкивается на её наивные объятия, на жажду человеческого, а не телесного, на близость совсем иного рода.

И надежда на эту искреннюю, настоящую близость, которую сейчас она потеряла, у Мелани ещё есть — вопреки, а в чём-то благодаря её сегодняшним разочарованиям. Это чувствуется даже после «оборванного» окончания, когда режиссёр намеренно не даёт нам вздохнуть с облегчением, потому что в жизни ты так и остаёшься один на один с проблемой, некоторые из которых несёшь с собой всю жизнь.

Безусловно, «Надежда» — самый светлый и приятный для просмотра фильм трилогии. И то, что Зайдль отдает ему заключительное место, дает основание надеяться, что «Рай» — это не смертный приговор европейскому обществу, а жесткая критика. И критика эта признает возможность если не полного выздоровления, то хотя бы «купирования» каких-либо признаков нравственного упадка.

Поэтому лично мне, погрузившись в этот по-своему нежный и забавный фильм, очень хочется считать безымянного доктора не нерешительным педофилом, а человеком, во внутренней борьбе которого одерживают победу неумершие этические принципы.

Этот фильм дает надежду не только главной героине Мелани — стать стройной, красивой, встретить того самого человека (это скорее важная жизненная цель, возможность и необходимость достижения которой сложно оценить). Фильм дает надежду каждому зрителю сделать правильный и благородный выбор, не стать пустым и гнилым существом.

Досматривая заключительную картину трилогии Зайдля я задумалась, почему в центре повествования-история трех женщин? Связать ли это с исторически сложившимся женским архетипом хранительницы не только домашнего очага, но и традиций, моральных ценностей? Или вспомнить о том, что именно прародительница Ева сыграла ключевую роль в изгнании человека из рая? Наверняка у каждого зрителя трилогии (да хотя бы отдельно этого фильма) появятся свои вопросы — философские, этические… Именно ради них я бы рекомендовала смотреть «Рай».