Москва

На излёте первого пореформенного десятилетия вдруг как-то резко, для всех самоочевидно выяснилось, что единственной социальной группой, приобретшей за советский период нечто, сближающее её с аристократией в европейском понимании, наследственной, кровной, не осинной, но апельсинной, оказались москвичи, сохранившие в вальяже своих перестрахованных судьбоносной географией квадратных метров тот самый талон на место у колонн — и знакомую продавщицу тёть Люсю в Елисеевском, а потому обойдённых необходимостью отращивать себе хищные когти и клыки, необходимые для выживания лимитным парвеню. Квадратные метры с видом на семь высоток — семь сестёр оголубили кровь, отбелили кость, утончили запястья и лодыжки, удлиннили лебедино шеи, выстроили предплечья и кисти в извилисто-ломаные линии с портретов Арлекина и Сабартеса работы Пикассо, провенанса ГМИИ им. Пушкина, синие, растворяющиеся в сумерках в возвышенной над плотью своей худобе. По крайней мере, так хотелось думать Сорокину и Зельдовичу, авторам «Москвы», втиснувшим своё детище аккурат в тесный временной зазор между кризисом девяносто восьмого и качественным потребительским скачком начала нулевых. Потому что снимали они не Чехова, но русского Висконти — про муки и сладость хирения и разложения генетически качественной семьи упоительно прекрасного экстерьера в упоительно прекрасных интерьерах и невыразимо печальном иссякании элитности их потребления.

Впрочем, атрибутика элитности этого потребления — при всей чисто эстетической безупречности вписывания её в кадр — уже через пару лет после выхода на экраны не могла не вызывать снисходительной усмешки и у иного крепко стоящего на ногах замкадыша. Ярко-красный ламинированный челодан на колёсиках, пыльных пылью дорог Аббатских и Аппиевых, лопающийся молнией под напором напиханных в него paperback`ов на английском, спутников цивилизованного заграничного путешествования (вокзальный кофе в бумажном стаканчике с кричащим логотипом, горячий кнедлик в салфетке, Франс Суар подмышкой). Полуинсталляция-полупортрет в стиле Арчимбольдо — живописно раскиданными продуктами со склада супермаркета по полуживому телу недобросовестного партнера. Обмываемая алкоголем покупка новой шубы, обставленная церемониалом, сравнимым со спуском на воду авианосца. Снятый под свадьбу оперный театр — умирающий лебедь на сцене, лебедь мёртвый и запечённый на столе, Лебедь живой и камлающий на плоской плазме в бельэтаже. Всё это со смешным и наивным самодовольством кричало куда-то в смутный социальный низ: «Смотрите, смотрите! Как вкусно и обильно мы едим! Как дорого мы одеваемся! Как разнообразно и прихотливо мы ездим за границу!» И плыла над лесами иллюзия, что страна вдали всё слышит, не видна, как за рекой, но молчит и шумно дышит, как огромный зверь какой.

Особенно пикантным на фоне этих пития и харчевания казалась искреннейшая озабоченность среды захуданием собственного рода — рода жописов, сыписов, писдочек и мудописов, исчерпавших недра андеграунда, опозорившихся смолоду ресторанным лабанием и фарцовкой трусами, но всё ещё живущих по отцовскому кредо «московская культурная жизнь литературоцентрочна, а литературная среда — фаллоцентрична». Которые, цепляясь за второе, не замечают, что хоронят первое и главное. Зельдович с отчаянием и родовой болью ищет и ищет московские эрогенные зоны: в вагоне ночного, над Яузой зависшего метро, в фаллопиевых трубах его тоннелей, на лобке Лобного места, в зарослях Воробьевых Гор. Он даже обманывать судьбу пытается, вырезая в карте страны дырку именно на месте славной столицы, чтобы потом через карту, через дырку приласкать московскую принцессу Дапкунайте, заменяя живым телом — символ. Но — тщетно ластится чудом и чадом, ах, усни, не таращь на луну этажи, и не мучь Александровским садом — говорит ему Москва-ярмарка невест. И с исторической практичностью выдает обеих дочек за одного жениха, не литератора, но умеющего, когда надо, припрятать бабки. В Москве: то ли в «эм», то ли в «о», то ли в «эс», то ли в «ква», на въезде в столицу с Ленинградки.

Спустя десятилетие фильм Зельдовича устарел только в одном — ныне богаче и вычурней. Липкие девяностые продолжаются, приемы стали менее грубыми, но суть та же — погоня за русской мечтой, пресловутой Москвой, которая, должно быть, у каждого своя, но существует общая проекция: Изумрудный город, манящий издалека и предлагающий носить зеленые очки, чтобы не тронуться умом от фальши. Зельдович и Сорокин (автор сценария) рефлексируют по поводу уходящего (как они надеются) времени, подводя итог: больше нет взрослых людей, резвятся подростки. Эта тяжелая и неповоротливая лента вызвала изжогу у критиков.

Это киноманское кино. Здесь нет прямых отсылок, разве что Чехов, вскользь. Но, когда смотришь на экран, видишь, что Друбич здесь как Мария Фальконетти, Коляканова — Глория Свенсон, а Дапкунайте — Джин Сиберг. Фоном выбрана неудобная и подавляющая музыка, особенно шипасты пионерско-комсомольские песни с изломанной скрипкой внутри и кривым джазовым пианино. Пространства искривлены, а столица дала неприкаянные пейзажи, полные отчуждения. Оформление кадра у Зельдовича — серьезная концепция, глубокие комнаты, виды из окна, дым ресторанов, краски и перья одежд — знаки и символы каст.

В глазах, жестах и фразах героев нет жизни. Нет мечты, стремлений. Это древнегреческая трагедия, где рок занес серп… а все уже вскрыли вены и плывут с волнами. Но и пороги пусты, их смерти никто не дождался.

Москва — это клубок спутавшихся нитей марионеток. Это ритм, заставляющий сбиваться сердца. И, что самое поразительное — фильм пророческий. Ванга и Глоба предрекали катаклизмы, Землю лихорадит и разрывает на куски, глобусы устаревают. Но страшнее отмирание, медленное и неуловимое. Ни один врач не может поставить диагноз. Побеждает не зло, а что-то гнусное; теплое «между», если не «в сторонке». В фильме нет молитв, только звонкая тишина черных, как зрачки героинщика, бокалов. Да и слов, считай, нет: некие пароли, деградировавшие до точек и тире.

Не дай Бог вам найти отражение свое среди персонажей. И огради вас судьба от путешествия по этой Москве. Причем, настигнуть вас она может в любой точке мира. И это десятилетие пройдет в духе «Москвы». Ей необходимо питаться.

8 из 10

Этот фильм не опередил своё время, но смотреть его имеет смысл именно сейчас, спустя 15 лет.

На экране — переходный период. Город-стройка. В этом контексте герои воспринимаются тоже внутренне незрелыми. Психиатр Марк, мучается от депрессии и глубоких экзистенциальных вопросов, бизнесмен Майк, экзотически пытает людей, но трепещет при любом упоминании о балете, а, невеста Майка Маша, будучи на пути ко всем благам, рискует всем ради крайне сомнительных мотивов. По сути, все персонажи, это сапожники без сапог и окулисты с болезнями глаз. Нет ни одного «завершённого» героя. Хотя до определенного момента роль некой точки отсчёта играл Марк, но до определённого момента.

Нося название «Москва», и демонстрируя при этом не самые типические характеры, кино Зельдовича не может претендовать на звание среза времени, коллажа столичных характеров конца 90-х. Как таковой Москвы там нет ни фигурально, ни физически — иначе фильму просто катастрофически не хватило натуры.

Но «Москва» — это коллаж настроений и эмоций. Подтверждение этому придают сцены пения Оленьки, «картографической» близости Лёвы и Маши, репетиции балета. Там использован достаточно широкий спектр средств музыкальной и изобразительной выразительности.

Композитор Леонид Десятников сделал основательный «рестайлинг» таких песен как «Заветный камень», «Враги сожгли родную хату». В результате почти авангардистские интерьеры ресторана в купе с джазовой пульсацией и экспрессивной скрипкой создают конструкт неустойчивых нагромождений, которым предначертано пасть в конце картины.

Сцена в балете, очень точно иллюстрирует ситуацию героев, при всей видимости полного благополучия и гармонии с собой, каждый из них в чрезвычайно шатком положении, на шаг от пропасти, на цент от банкротства, на миллиметр от пули. Так, Майка и Машу, в состоянии абсолютной идиллии, окружённые посудой с фруктами, вином, роскошью театральной ложи отделены всего лишь одной минутой от простой прагматичной «московской правды». В этом смысле картинка у оператора Александра Ильховского самая, что ни на есть говорящая.

Последней отсылкой к миражу статуса героев, их высоким амбициям и рассуждениям служит план, на котором во всю величину красуются буквы «Москва». Именно там, в «Москве» причины всех раздоров. Казалось бы идеальный финальный кадр, но ирония этой истории несколько глубже. Люди не готовы распорядиться тем, что имеют. Богатством, дружбой, любовью. Как раз о том, что они так ничего и не поняли и звучит десятниковская перелицовка «Песни колхозников о Москве», в которой он так неожиданно, но очень кстати процитирован вокализ Равеля.

8 из 10

Фильм — взгляд российского интеллигента на Москву 90-х, на сами девяностые- взгляд безрадостный, тягучий, диссонирующий, наполненный агармоничной, хотя и замечательной, музыкой, советскими песнями со знакомыми словами, но наложенными на вывернутый звуковой ряд, и потому получившими другое значение; пейзажами, навевающими тоску и депрессию; как бы пафосными барами, которые скорее похожи на коридор офиса ночью; половыми актами, которые именно акты, а не любовь; разговорами в стиле фильмов Муратовой, когда каждый слышит только себя, и т. д. и т. п.- повторяю: картина мрачная и безысходная.

Понятны все эти аллюзии: три сестры, которые, наконец, добрались до Москвы и получили, что хотели; парк, который в то же время сад, Лопахин, который тоже исполнил свои планы: вырубил сад, построил дачи, сдал в наем, продал, опять вырубил, опять построил, и так много раз, а когда понял, что это не цель, решил посадить вишнёвый сад, потому, что есть такая странная закономерность — это когда, казалось бы всего достиг, иногда хочется посадить сад… Т. е. на вопрос о норке однозначный ответ: американская затрахала русскую до смерти.

Как?! — может воскликнуть иной успешный с его точки зрения москвич — и это моя Москва 90-х, когда я как раз сколотил своё состояние, стал владельцем заводов и пароходов, топ или мидл менеджером компании?! И он по — своему будет прав в своём недоумении. У каждого своя Москва, свои 90-е, своя правда.

Но это взгляд не его, а российского интеллигента, взгляд, взращенный всей русской культурой, с её спором между Штольцем и Обломовым с неоднозначным финалом, с Платоном Каратаевым, с князем Мышкиным и Ганечкой, готовым за 100 тысяч на Васильевский доползти. Понятно, взгляд обобщенный и не учитывающий того успешного москвича, который не обязательно крал у товарища или вставлял ему в зад шланг насоса, а возможно создавал нормальный российский бизнес, который, как это ни странно, иногда есть, и не обязательно через одно место, не обязательно через кровавых мальчиков или взятки. Взгляд обобщенный, субъективный, но иного у художника и быть не может, потому что он должен увидеть то, что пока не видят другие. Взгляд цельный, потому, что, как я уже сказал, он подготовлен всей русской культурой. Взгляд, имеющий право на существование ещё и потому, что максимально успешные западные бизнесмены, из мира американской норки, своим детям завещают не миллиарды, а «дают удочку», потому, что дойдя до цели, они обнаруживают, что это вовсе и не цель; или владелец Икеа, который ездит на стареньком Volvo, летает эконом-классом, останавливается в самых дешевых гостиницах, обходится без охраны и считает каждую копейку.

Т. е. хотя кому-то кажется, что это и не так, спор о норке продолжается. И уже видится, что китайская может затрахать американскую, а там — совершенно иные ценности, и если американские мы уже и проглотили, приняли, посчитали своими, то не факт, что сможем принять китайские.

Собственно, у фильма и этого взгляда уже есть продолжение — «Мишень», и название его в рамках этого взгляда приобретает ещё и значение «цель», т. е. то, куда приезжают те, кого мы видим в «Москве», а до этого в «Трёх сёстрах» и «Вишневом саде»- страна, превращенная в транспортный терминал, между Востоком и Западом, причем фуры в Гуанчжоу идут пустыми, т. е. уже и Западу нечего предложить этой китайской норке.

Дар Кассандры, если вы помните, и её проклятие, не случайно это выражается в том, что бог Аполлон плюет в рот девушке, и никто не верит её словам. Является ли взгляд Сорокина и Зельдовича — пророческим, или это просто плач об безвозвратно утерянной эпохе, или шире- об утонувшей русской цивилизации Толстого и Достоевского- пока имхо не известно, спор Штольца с Обломовым продолжается. Возможно, он продолжится и тогда, когда пророчество «Мишени» сбудутся, часть выживших удалится в Шамбалу Алтая, а часть будут доживать у терминалов и трубопроводов, и начальник терминала Джао, прогуливаясь по купленному по случаю заброшенному имению, наткнётся в библиотеке на почти окаменевший томик, откроет, и с удивлением обнаружит, что ему понятны и близки мысли этого почти вымершего народа…