Защита Лужина

«Его любовь диктует каждое движение» — таков дословный перевод слогана экранизации набоковского романа. И уже один он вызывает ряд вопросов и сомнений по поводу того, удастся ли создателям сохранить идейный стержень произведения в своей интерпретации.

Только ли шахматную любовь увидят зрители на экране? Не более того?

Сосредоточимся на сюжете. Первое, что приводит зрителя в замешательство — резкость смены временных пластов. Только мы видим Лужина в зрелом возрасте среди отдыхающих на курорте — как тут же наблюдаем за его детскими годами, за открытием в нем таланта шахматиста, за семейными драмами, повлиявшими на героя. Проблема в том, что поначалу связь эту уловить довольно трудно, ведь принцип параллелизма состоит в раскрытии сущности взаимосвязи двух или нескольких картинок, тогда как начальные эпизоды представляют просто смену кадров, которая только впоследствии складывается у зрителя в целостную картину. С одной стороны, такое решение оправдано. В том случае, если бы фильм пошел по пути линейного повторения сюжета романа — заставил бы нас изрядно соскучиться. Можно считать, что метод вполне оправдан, но способ реализации заставляет задуматься над его целесообразностью.

Так, в одном из эпизодов череда шахматных турниров показана в преломлении любовных отношений Лужина и Катковой. Вероятнее всего, задумкой режиссера было отобразить внутреннее состояние героя, равенство двух начал, живущих в нем: любви к шахматной игре и любви к Катковой. Но почему тогда эти так называемые постельные сцены выглядят склеенными в угоду зрителям? При этом от киношников ускользает ядро романа, и ключевая тема гения и его ущербности замещается идеей бессмертия любви. Другая сторона человеческого сознания, выделяющая героя из всего его окружения, оказывается для нас закрытой. Мы видим, как правило, только внешние проявления его исключительности.

Несмотря на смещение содержательного акцента романа в сторону его упрощения, формальная сторона передает ощущение чисто набоковского «эстетического умервщления бытия». Сам автор к одному из изданий романа писал: «Из всех моих написанных по-русски книг «Защита Лужина» заключает и излучает больше всего «тепла»». И создатели как нельзя точно подхватили эту мысль, превращая в процессе работы над фильмом полный сочными образами и живыми красками словесный ряд в ряд визуальный. Нельзя при этом не отметить, что формирование системы персонажей пошло здесь по пути эстетизации и идеализации набоковских Лужина и Катковой. Благодаря этому мы видим перед собой очаровательного в своей неуклюжести Александра (Джон Туртурро) и поражающую красотой Наталию (Эмили Уотсон).

Так, можно говорить о том, что лейтмотивом фильма становится любовь, тогда как проблематика оригинала значительно шире… но и при этом экранизация Марлен Горрис являет собой образец блестящей комбинации кинематографической работы.

«Весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено, новорождённое чудо, блестящий островок, на котором обречена была сосредоточиться вся его жизнь»

В. Набоков

Он был скромным и скрытным, без пристрастий и грёз. Мальчишкой мыкался по ракитникам одиночества, сквозь которые пытался разглядеть и ощупать мир, но открыл только шахматы, прокравшиеся в его воображение странными, необычными, загадочными, напоминающими его самого, с суетным внешним миром и ветвистым внутренним. Но простое юношеское любопытство переросло в увлечение, немного погодя в страсть и, наконец, в одержимость. Впоследствии повзрослевший Лужин, всё такой же молчаливый и робкий, покоряет мир шахмат, одерживая многочисленные победы, в которых, сквозь вуаль прошлого, расплывчато отражаются улыбки обеспокоенных родителей, будто их сын так и не покинет стены, что состроил вокруг себя. Но стены пошатнулись, только рассыпались отчасти, оставив Лужина наедине с собственной тенью и облекающим светом.

Марлен Горрис понимает, что сложно перенести книжную палитру эмоций на киноплёнку, особенно когда приходится экранизировать роман Набокова, чьи словесные игры, описания внутренних миров персонажей с их переживаниями и чувствами исчерпывающе понятны на его же языке. Но, по крайней мере, вполне можно приблизиться к основе, притом делая картину увлекательной. Узкие итальянские улочки, картинные пейзажи, роскошные гостиничные интерьеры образца 20-х годов сменяются случайными встречами и смущёнными улыбками, причудливостью Александра Лужина и приветливостью Натальи Катковой, которую влечёт к странностям и неожиданностям. Лужин также открывает для себя новый, неведомый и пугающе манящий мир, где любовь к женщине становится своеобразной сиестой от шахмат, отнимающих кучу времени, а точнее, заменивших ему жизнь. Свидания приводят к страстям и, вопреки настрою родителей Натальи против чудаковатого гроссмейстера с тростью и необычными повадками, всё идёт к свадебной суматохе, в то время как шахматный турнир на титул чемпионства мира в самом разгаре. Но Лужину с каждым разом труднее совмещать в своей жизни два полярных мира, хотя куда сложнее с ожившими призраками прошлого, что преследуют и теснят. Валентинов, некогда развозивший молодого гения по странам и соревнованиям и бросивший его после истощения от игры, вновь вторгается в его жизнь, норовя затуманить рассудок и так полупомешанного игрока. С музыкой Десплы витает атмосфера романтизма и симультанно трагизма.

Главным врагом Лужина у Набокова всегда был он сам, но женщины иногда любят драматизировать. Конечно, Горрис не могла следовать текстуально и хронологично за Набоковым, поскольку рисковала поставить затянутое и тоскливое кино, оттого ужала историю, а определённые фрагменты уместила во флешбэки, углубляясь и раскрывая сюжет вместе со своим героем. Монтажный рисунок ленты в то же время отличается своими подчас резкими переходами: кадры перетекают друг в друга как речное течение — неторопливое, сновиденческое. Постепенно шахматное поле начало трепетать от волнения с приближением игры против итальянского гроссмейстера Турати и в шаге от звания чемпиона, преимущественно из-за психологического давления Валентинова на Лужина. Поле превратилось в границу меж двух реальностей, и чаша весов стала крениться от безумия гениальной природы к шизофреническому. В чём Горрис особенно хороша, так это в хождении по стропе меж этих инфинумов, но в этом и немалая заслуга Джона Туртурро, вжившегося в образ Лужина. Находчива и Эмили Уотсон в амплуа спутницы жизни шахматиста, всячески оберегающая своего возлюбленного от игры, лишающей рассудка и уносящей далече куда-то в ирреальные дебри. Режиссёр приоткрывает завесу над ingenium, но не выпячивает нарочито, а размывает грани между гениальностью и помешательством, чтобы показать многосложность и компликацию первого. Лужину необходима защита, уникальный ход в игре и в жизни. А может быть, это одно и то же.

Но о чём всё-таки речь: о шахматной защите или же о защите, которую герой выстраивает между собой, и тем, что называется жизнью? Он отстраняется от всего света, замыкая свой собственный мир на шахматном поле, где лучи его сознания стали рассеиваться и блёкнуть. Всё приобретало шахматный оттенок, шахматные заросли окружали его и жизнь превращалась в шахматные комбинации и ходы. Лужин пробивался чрез людей, как фигуры, чрез улицы, как шахматные поля, тогда как в голове у него нередко стоял шум обречённости. Игра как способ бегства от одиночества парадоксально сделала его сирым, настолько, что даже любящая и заботливая Наталья едва ли смогла заполнить его одинокий, но неотразимо раскидистый мир. Горрис отталкивается от набоковской концовки в угоду драматического эффекта и создаёт более обширный контекст для усиления сути книги. Всё, кроме шахмат, напоминало Лужину сон, в котором он млел и таял, где был всегда чужд. Безжалостная игра соблазняла и втягивала, сводила с ума и обрекала на бесконечные муки, в чём был ужас, но в чём и была единственная гармония.

Смерть и бессмертие.

От автора. Автор выражает особую признательность своим родителям за то, что они подарили его миру, и крайнюю уверенность, что вскорости признательность сию выразит уже и мир.

И уж точно, намеренно еврей! Во всяком разе никак не книжный неповоротливый русский в шапокляке, не обрюзгший, затерявшийся в грохоте балов Наполеон. Да, жалостливый сородич гонимому от века племени уже давно как синоним гения, как архетип не понятой человеческим миром жертвы, жертвенности своему дару. Здесь и изможденное узкое лицо, и неуместные, диковатые порывы, и резкость движений, преувеличенная неуместность всего его образа — все подчеркивает ту избранность — печать Господней длани, что, быть может, хоть и единожды, но возлегла на него, определивши с точностью до буквы и цифры ту клетку земной юдоли, на коей он непременнейшим образом окажется, пусть даже и в самом эндшпиле жизни. Да, это Туртурро: тот самый Туртурро, что коленопреклоненным молился на роковом для Тома Рейгана перекрестке; тот самый же Туртурро, года за два до того воплотивший судьбу другого феномена другой игры — Стю Ангера — все так же показывает нарочитую странность пришедшего под дождь нашего мира человека. И пусть вечная находка эта стилистически и удачна, но в алькове, за ширмой ее, лишь непонимание, грубое непонимание и романа, и самой идеи гения.

А ведь, и право же, он гений, этот Лужин. Из тех господ, что как бы и не сейчас, и не совсем и здесь, хоть, может быть, прямо перед нами, а где-то в своих, иных и далеких нам сферах, блуждают лесными тропками, теряются, возвращаются к нам, и снова теряются — теперича навсегда. И нет таким дела до людской суеты, и до законов земных — нет дела. Ибо на месте законов этих лишь только стянутые в тугие струны энергии, трепещущие под собственным своим напряжением, да точные ритмы гармоний, что заполняют собою причудливое, искаженное пространство, плотно облепляющее сих господ, словно кокон. И несет их фатум неопределимо куда, несет согласно некоей чуждой простому человеку логике. Вот мутная жизнь, жизнь по инерции, и он в центре ее, влекомый сокрытой, внутренней страстью, — гений. Но здесь, в картине, в режиссерском понимании, — остался только строгий западный стиль, отточенная шаблонность. В ней и растворяется Лужин как сосредоточение композиции, растворяется и его мелодичный шахматный мир.

Под музыку не Моцарта (а ведь, пожалуй, было б и логичнее, если бы Моцарта), но отчего-то Шостаковича кружит, запыхается повествование, разрывает себя на мелкие, несуразно сшитые лоскуты. И плавные в движении своем сцены из романа рекомендуются обрывками, торопятся раскланяться, удалиться. В вальсовой пляске на шахматном этом поле кинопленки совсем уж искажаются персонажи. Вот здесь Эмили Уотсон удивительно жеманно, со странной театральной поддельностью все старается выразить через что-то, до конца, быть может, и ей самой не известное, образ тургеневской девы, и оттого сдается, что не читала она не только Толстого с Набоковым, но и Тургенева с Достоевским. Там — амюзантнейший господин Валентинов превращается вдруг в злого гения с тростью, с окладистой седой бородой и цепким, злопамятным взглядом; прячется, интриган, за колонной. Материализовывается и мутный образ безликого в романе Турати, с ним подменяется и самая идея защиты. Защиты мальчика от ненависти, глумливого любопытства; гения — от сердитого, непримиримого к его инаковости мира. И так неожиданно выходит, что прыжок в шахматные бездны обретает конкретную, записанную резкой рукой на скомканном кусочке бумаги комбинацию, и гармония движения фигур пытается выразиться: и снова в вальсе, снова Шостаковича.

Cтоль простые па, совсем немного непонимания, чуть старательности, и из личной трагедии большого и вместе с ним маленького человека осторожно вдруг проступает снятая по всем заветам спортивная драма, сглаживаются углы повествования, ужимается его хронотоп. Все прозрачно, как квадрат оконного стекла. Все предельно ясно. Мотивы естественны: уж точно не сама игра, но победа. Победа же до боли проста: не вытянуть самого себя из нескончаемого ужаса цугцванга, но вырвать главный приз из рук своего человеческого противника. А противник, он вполне реален: не само разрушаемое безумием сознание Лужина, но внешний, коварный и жестокий оппонент. И даже секс в истории этой — удивительный, парадоксальный якорь, возвращающий гения из страхов внутреннего его одиночества к уверенности внешнего мира.

Впрочем дуализм миров Лужина только (и лишь украдкой) обозначается, а внутренние его метания находят некий гротескный, странно приземленный вид. Да, так, пожалуй, и бывает, когда со страстностью, но грубостью старателя подходит некто к легкой воздушности нисколечко не доступного для него материала. Но даже и в такой его адаптации литературная основа все же имеет столь мощное свое влияние, что проступает она изо всех сюжетных швов, сочится из каждой не тронутой режиссерскою рукою поры, наполняет плавной своей мелодикой повествование, да так что и вовсе нельзя на раз отринуть атмосферность, роману в огромной мере присущую; и качество фильма, быть может, только в этом и проступающее, так же отринуть нельзя. Но, впрочем, как, надеюсь, видно из сказанного, никакого Александра Ивановича, в картине, конечно же, не имеется: нету его здесь, да и быть, пожалуй что, не могло.

Этот фильм снят по роману гениального стилиста Владимира Набокова о гениальном шахматисте с трагической судьбой. Я не большой знаток в шахматах, и мне трудно сказать, кто из великих шахматистов скрывается за фамилией Лужин: Алёхин, Стейниц или кто-то ещё… Возможно, это вообще собирательный образ. В данном случае это неважно. Это фильм о шахматном гении, талантливом до безумия. Хотя, может ли гений быть нормальным? Вот что пишет по этому поводу знаменитый психиатр Чезаре Ломброзо: «Даже гениальность — эта единственная державная власть, принадлежащая человеку, пред которой, не краснея можно преклонить колена, — даже ее многие психиатры поставили на одном уровне с наклонностью к преступлениям, даже в ней они видят только одну из тератологических (уродливых) форм человеческого ума, одну из разновидностей сумасшествия. И заметьте, что подобную профанацию, подобное кощунство позволяют себе не одни лишь врачи и не исключительно только в наше скептическое время».

А ещё этот фильм о любви. Несчастной и неразделённой. Два человека, которые созданы друг для друга любят разное. Наталья Каткова любит Лужина, а Лужин — шахматы. И только шахматы. В Наталье он видит свою мать, которую потерял в детстве. Он, великий шахматист, в повседневной жизни — маленький ребёнок, которому нужна нянька. Он абсолютно не способен решать даже простейшие бытовые проблемы. Поэтому в Наталье он видит человека, который о нём позаботится. Но по-настоящему любит он только шахматы, которые владеют всей его жизнью, и попутно лишают его остатков разума.

Вот как описывает Набоков первую встречу Натальи и Лужина: «Непременно все высыплется», — сказал Лужин, опять завладев сумкой. Она быстро протянула руку, отложила сумку подальше, хлопнув ею об столик, — как бы подчеркивая этим запрет. «Вечно вам нужно теребить что-нибудь», — проговорила она ласково. Лужин посмотрел на свою руку, топыря и снова сдвигая пальцы. Ногти были желтые от курения, с грубыми заусенцами, на суставах тянулись толстые поперечные морщинки, пониже росли редкие волоски. Он положил руку на стол, рядом с ее рукой, молочно-бледной, мягкой на вид, с коротко и аккуратно подстриженными ногтями. «Я жалею, что не знала вашего отца, — сказала она погодя. — Он, должно быть, был очень добрым, очень серьезным, очень любил вас».

Они познакомились во время турнира за мировую шахматную корону. Лужину было тяжело — он находился в состоянии стресса. Ему не хватало дружеской поддержки. Наталью очень растрогал этот большой ребёнок, и она полюбила его. Она помогла ему снять внутреннее напряжение и начать выигрывать на турнире. Этому очень противился Валентинов, бывший антрепренер Лужина, который в своё время расстался с ним потому, что Лужин перестал выигрывать.

И тут я хочу сказать несколько слов о постановке. Сценарий существенно отличается от произведения Набокова. Наиболее существенно — в роли Валентинова. У Набокова Валентинов не чинил никаких препятствий Лужину, а у Марлен Горрис он выступает в роли Сальери при Моцарте. Посредственный шахматист Валентинов завидовал славе Лужина, и решил, во что бы то ни стало его погубить. Он начинает действовать как мафиози. В ход идут моральное давление в стиле экстрасенсов, и даже похищение и оставление Лужина одного в незнакомой местности. Возможно, фильму это добавило зрелищности, но я не думаю, что Набоков был бы рад такому вольному обращению с его текстом.

Как бы то ни было, Валентинов добивается своей цели: состояние Лужина ухудшается на глазах. К своему основному матчу с итальянским гроссмейстером Турати он подходит в разобранном состоянии. После того, как матч был отложен в сложной позиции, он уже не может продолжить игру — врачи запретили ему играть в шахматы. Потом — опять Валентинов, опять похищение…

Партия должна быть закончена. Будет ли она закончена? Ведь Лужин на это уже не способен. И здесь нас поджидает главный сюрприз от создателей фильма. У Набокова этого нет. Но в данном случае, создатели фильма не промахнулись. Каков конец? Пусть это останется загадкой…

9 из 10