Медея

Медея — это женский персонаж из древнегреческих мифов. По приданиям была царевной, влюблённой в Ясона, а также волшебницей. Бежала из своего города вместе с аргонавтами, которыми и руководил Ясон. Чтобы избавиться от преследования и защитить возлюбленного Медея убила своего ближайшего родственника, чем невероятно шокировала других членов семьи. Когда же Медея прознала о том, что Ясон не собирается на ней жениться, то она осуществила жестокий, если не сказать зверский обряд мести. Хотя некоторые историки сомневаются в достоверности случившегося, как и в случае с убийством родственника, так и в случае с местью к семье Ясона, и вообще считают, что с большой долей вероятности тогда жили две Медеи и их истории тесно переплелись и перепутались. А на сегодняшний момент имя Медеи стало нарицательным как в сфере медицины, так и в сфере психологии.

И именно драматическую пьесу «Медея» древнегреческого деятеля искусств Еврипида (вообще это была целая тетралогия, но оставшиеся три пьесы были безнадёжно утрачены) выбрал для своего нового фильма великий итальянский режиссёр, сценарист, писатель, поэт, публицист и политический деятель Пьер Паоло Пазолини. Лента вышла на экраны в 1968-ом году и входила в целый цикл фильмов, где Пазолини делал непосредственные отсылки к мифологическим легендам (среди таковых были «Царь Эдип» (1967) и «Сало, или 120 дней Содома» (1975)). И в свойственной для себя манере Пьер Паоло Пазолини образно интерпретировал классическую пьесу, оставив по большей части основные персонажи и их имена, но антураж, историческое влияние, характеры героев, их поступки и предпосылки к этим самым посылкам были заметно видоизменены, так что «Медея» Пазолини — это фильм по мотивам пьесы, а не его экранизация.

В роли Медеи предстаёт знаменитая оперная певица Мария Каллас, для которой одноимённый фильм стал первым и единственным в художественном полнометражном кинематографе. В «Медее» Пазолини главная героиня скорее выступает заложницей обстоятельств, при этом безудержно влюблённая в Ясона она прекрасно осознаёт, что находится в лапах настоящего чудовища, который собрал вокруг себя ужасных людей, больше схожих на банду убийц, ненасытных насильников и, возможно, людоедов. Конечно, неподготовленного зрителя такой подход к постановке может изумить, шокировать и даже отвратить; а у тех образованных личностей, которые не понаслышке знакомы с классикой древнегреческой драматургии, может вызвать тошнотворный рефлекс, однако же, чтобы такого не случилось, то надо быть и знакомым с творчеством Пьера Паоло Пазолини, этого весьма неоднозначного режиссёра, который всегда снимал своё кино, которое можно назвать «другим».

Кстати, присутствие Марии Каллас не должно удивлять — у Пазолини зачастую снимались различные деятели искусств, личности творческие, которые отрицали всевозможные законы и правила, живя по собственным. Как и Пазолини многие из них могли бы сказать известное крылатое выражение «Я — художник и я так вижу!». Каллас в «Медее» демонстрирует большую глубину драматического таланта, что немного удивляет, ведь актёрского образования у оперной певицы не было, но талантливый человек талантлив во всём и наблюдать за Каллас истинное удовольствие для киногурманов. За её необычайной харизмой практически не запоминаются другие весьма неплохие и крепкие актёры. В 1969-ом году Пазолини также снял драму «Свинарник», которая была наполнена диалогами, а вот «Медея» как раз практически лишена словесной составляющей и по большей части это монологи от Марии Каллас, где слышны глубокие ноты скорби, неприязни, любви и ненависти — в общем эмоциональный диапазон чрезвычайно велик.

И в очередной раз фильм Пьера Паоло Пазолини оставляю без оценки, потому что она никак не хочет складываться. Творчество великого итальянца находится где-то вне категории, а иногда и вне внятного понимания; метафоры, притчи, аллюзии, отсылки — вся эта многогрань сопутствует «Медеи», так что лучше один раз увидеть сию картину нежели много раз о ней услышать. Конечно, кто-то не воспримет её, а кто-то же будет в полном восторге, но в любом случае никто не останется равнодушным. Такова сила искусства в этой необычной ленте цвета грустной сепии.

«Вообразите апостола Павла упавшим с лошади и не обретшим, как в Библии, но потерявшим после того свою веру. Моя «Медея» — об этом. О жертве напрасной, безблагодатной, об отступничестве богов — не людей, но богов трусости и лени», — писал Пазолини о третьем фильме своего мифологического цикла, отматывающего историю a rebours, в обратном порядке, от Евангелий к зыбкой мути слияния зари европейской, то есть минойской истории с кромешностью мифа. Мифа не классического, но той древности, о которой писали Фрезер, Юнг, Мирча Элиаде и которую рожденный в Римской Остии Пазолини ощущал всею своею утробой так, как никто из художников до него не решался её ощущать — древности антропологов и этнографов, имевших неприличную страсть собирать всё этническое и цивилизационное многообразие в единый культурный контекст, и для понимания истоков Европы изучавших не столько немногочисленные сохранившиеся в археологических музеях артефакты, сколько живые архетипы, демонстрируемые «примитивными», куда более юными цивилизационно обществами Африки, Австралии, Океании.

Пазолини говорит нам почти как издевающийся над Еврипидом Бродский: «Колхида лежит от нас за тремя морями — земля со своими горами, героями, дикарями, вепрями, упырями, диковинными зверями и с Золотым Руном» — и, снимая Грузию в Сирии и Каппадокии, селя её жителей в троглодитские пещеры, в норы, грубо выдолбленные в отвесных скалах, одевая её воинов в стёганые, пестротканные доспехи, в рогатые шлемы и звеньевые ошейники, как у бронз бенинского королевства Ифе, придавая её жрецам и повелителям тщательно культивируемое, подчёрнутое уборами и масками эваториальное звероподобие — перемещает нас не в одном только времени, но во всем пространственно-временно-менталитетном континууме. Его Колхида — с ужасом её человеческих жертвоприношений, с её ритуальным каннибалимом, с её упрямыми и бессознательно одухотворенными культами плодородия, с её тёмным единством рода, сплочённого кровавым причастием от тела заживо съеденного бога, бога, выбранного из своих же соплеменников единственным возможным в рамках общественной парадигмы актом личностного выделения — становится у Пазолини совершенной и святой территорией до-классического, до-европейского, не тронутого рациональным мифа, территорией магии, теургии, прямых, без посредников, коммуникаций с землёй, небом, солнцем, ветром, территорией безликости, бездумности и хтони.

Ясон и аргонавты, прибывшие с Запада бандиты, воры, мародёры, показанные на море лишь одним общим планом, пугающе напоминающим Жерико, «Плот Медузы», с их наглым зубоскальством, голодными глазами, голыми ногами и приапически, до земли висящими кушаками — эту Колхиду насильственно и кроваво, но и не без сладости дефлорируют. Медея, жрица Гекаты, волшебница, на родной земле всесильная и всемогущая, бежит к Ясону, поскольку он первый увидел в ней — её, её тело, удлиненные углём глаза, рыжие волосы, длинные пальцы, оттянутые тяжёлыми серьгами мочки ушей, её увидел, а не воплощаемые ею родоплеменные функции. И жуть наводящая благодарность Медеи, коварно украденное ею Руно, с затейливой и подлой жестокостью убитый ею и разрубленный на куски, выбрасываемый из колесницы кусками, как падаль, брат — это благодарость за обретение себя в мире, не отягчённом всеодухотворённостью и докучным, надзирающим присутствием богов.

Ясон увозит Медею не как трофей, но как реликвию, как часть непонятной ему, но могущей пригодиться в хозяйстве святой сущности. Которая в отрыве от корней иссякает, иссыхает, измучивается своей богооставленностью и несоответствием новым масштабам. Страсть Медеи к Ясону — тяжелая, эгоцентричная — кажется варварской царю Креонту, опасающемуся за свою кроткую, цивилизацией изящно, как статуэтка, выточенную дочь Главку. Медея слишком огромна как явление, тесен и душен Коринф в зловещем присутствии той, которая себя осознав, знания своего уже не отдаст. У Пазолини Медея не приносит своих детей в жертву солнцу, но, слишком хорошо усвоив цивилизационные уроки — именно мстит вырвавшему её из невинности её беспечального мира, заменившего ей весь мир сладостью своего тела, а потом ушедшему к другой, наскучив ею. «И ведь европейское вторжение в невинность какого-нибудь африканского племени будет ровно такой же катастрофой. И как бы не с тем же финалом», — так заключает Пазолини «Видения Медеи». Никто никогда не знает, что боги готовят смертным. Они способны на всё: и одарить несметным, и отобрать последнее, точно за неуплату, оставив нам только разум, чтоб ощущать утрату.

По горячим следам после просмотра так и хочется воскликнуть: Ну где же Божественное начало? Почему же в этом фильме обжечь способны лишь раскаленный песок и ненависть отверженной женщины, но не волшебство? Понимаю, что Пазолини сделал ставку на вольную трактовку мифа об Аргонавтах и жизни после «подвига» Ясона… и оценивать эту картину я буду по частям

Перед нами простираются совершенно дикие прерии, сверкающие солнечным светом чуть ли не до ослепления, вот только разуму в них темно… Панорамы завораживают дух, но убранство палат и святынь Колхских земель на фоне этого великолепия смотрится откровенно бледно, да и само по себе Золотое руно очень скоро перестает символизировать ценность, кусок золотой шкуры едва ли способен принести счастье и благополучие в души, погруженные во мрак. Зрачки расширяются от сцен жертвоприношения и методов ведения сельского хозяйства в таинственном царстве! Однако в примитивизме, нисходящем чуть ли до не первобытной необузданности, мне хоть и видится оригинальный режиссерский ход, но одобрить его целиком душа не позволяет… В том-то и состоит шарм нашего мифа — Колхида хранила в себе множество зловещих тайн и созданий — и дракон на пути к искомой драгоценности, и медноногие огнедышащие быки… только запрячь их в плуг — испытание, достойное самого Геракла! Я и не ждал от режиссера четкого соблюдения контуры мифа об Аргонавтах, но по мне, пускай даже одно из сказочных происшествий привнесло бы толику волшебства, которого отчетливо этой картине не хватает. И дальнейшие события отозвались бы иным звуком. Здесь же все упрощено, в самое сакральное место с легкостью пробирается дикий пацаненок… В какой-то степени сказывается атеизм грубого помола, наблюдавшийся у режиссера на протяжении всей жизни… пренебрежение священностью отдельных мест и предметов (обдуманное или нет?)… нет, не было таким беззащитным, легкомысленным и примитивным Колхидское племя!

Размеренную греческую жизнь режиссер вообще предпочел опустить… вот тут бы я даже потребовал увеличить хронометраж, ну нельзя античные истории так скупо показывать! Хочется увидеть нечто большее, чем казематы Главки и замкнутая площадь пред дворцом. И вообще странно, что режиссер, который способен снимать с большим, а то и гигантским размахом (дело не в кассе, а в просторе, фантазии, полете), в этой картине проявил себя в очень сдержанных, временами даже тусклых тонах, будто хотел загнать повествование в узкие рамки, что у него кстати и получилось.

Отдельно хочется поблагодарить королеву сопрано. Мария Каллас невероятно красива и царственна. И не ее вина, что Медея получилась одномерной. Такой примитивный клубок из коварства и мщения слепил режиссер, на самом-то деле чаровница едва ли руководствовалась лишь простейшими земными чувствами. Но у Пазолини в ней сидит лишь злая и обиженная колдунья, от искрометной чародейки не осталось и следа. И конечно ее подлинная природа остается за кадром, диалог с солнцем ее не восполняет. А из логики фильма следует, что упрек Ясона справедлив — она ничем ему не помогла, кроме как своим вероломством в силу желания оказаться «ближе к телу». Вымарывание сюжетных линий приводит к сухому остатку — Медея оказывается лишь злым гением Ясона. Жертвенность ее любви, все ее силы, брошенные на помощь любимому, в фильме не подлежат учету… Мы видим подслеповатую и страшную месть, но палитра чувств Медеи остается заполненной не до конца.

Но даже при всех этих серьезных замечаниях, само действо меня увлекло. Некоторые нотки в настроении мифа Пазолини поймал. Актерские работы, в том числе и эпизодические, оставляют убедительное впечатление. Музыка плавным и тягучим дыханием наслаивается на древний песочный монолит. И пусть мне хотелось бы увидеть куда более роскошные, эластичные, цветостойкие ниточки, но в результате-то полотно получилось добротным, пусть и простецким.

Я понимаю, что режиссер хотел рассказать свою историю, несколько отличную от первоисточника, но ужель та самая Медея предстала на наш суд? И да, и нет…

6 из 10

Сразу стоит сказать, что к древнегреческому мифу фильм имеет приблизительно такое же отношение, как советский фильм-мюзикл «Весёлая хроника опасного путешествия» — то есть пунктиром сохранена общая канва мифа о Ясоне и аргонавтах, и не более того.

Вместо того, чтобы экранизировать античную мифологию по голливудским образцам, Пазолини создавал собственную мифологию.

Его миф — это басня о современном западном мире, лишённом основы — веры в сакральный центр (так формулирует Медея главную проблему в жизни Ясона и его спутников). Ну а раз мифология собственного производства, то и художественную фантазию мало что сдерживает. Тем более, что художник фильма — Данте Феретти. Колхида снята среди фантастических пустынных ландшафтов Каппадокии, Медея совершает молитвы в заброшенном православном монастыре, герои заходят в условный Коринф и оказываются в Пизе на Поле чудес рядом с Домским собором, кентавр Хирон излагает Ясону современные культурологические теории.

Костюмы фантастичны (сразу же вспоминаются оцелоп и прочие персонажи из мира планеты Плюк). И кстати, сразу же бросаются в глаза моменты, образы и подходы, повлиявшие на советских режиссёров в конце 60-х-80-е годы. В их числе — Сергей Параджанов, как ни странно, постановщики советских фильмов-сказок на восточную тематику, и даже Георгий Данелия («Кин-Дза-Дза»). Я уж не говорю про американских режиссёров — от Джорджа Лукаса до Тарсема Сингха.

Мария Каллас играет главную роль едва ли не мучительно, и когда она говорит прозой, как мсье Журден, то это производит не менее сильное впечатление, чем когда она поёт. Фильм начинается с затянутой сцены человеческого жертвоприношения. Этническая музыка и образы создают непрерывный атмосферный фронт давления на зрителя.

Как правило, фильмы Пазолини оставляют гнетущее впечатление после просмотра (и «Медея» — не исключение), но образы из-за их живописности запоминаются.

Уникальный фильм-миф итальянского мастера.

10 из 10