На берегу

Помню, будучи еще школьником, я верил, что единственный материк, на котором останется жизнь после ядерной войны, будет Австралия. Я уже не помню, откуда я это знал, но в этом были уверены все мои одноклассники — простые советские школьники. А сегодня, я, кажется, понял, откуда мы это знали… посмотрев фильм Стэнли Крамера 1959 года «На берегу» с Грегори Пеком и Авой Гарднер в главных ролях.

Вряд ли этот фильм шел в советском прокате, но наши партийные боссы его явно смотрели. Вот откуда мы с детства знали про Австралию — из утечек из партийных коридоров. Знали про Австралию и американцы. Но, как это обычно бывает, американцы знали чуточку больше. Так что мы были с ними в неравных условиях. Об этом, кстати и история, снятая за 3 года до Карибского Кризиса.

В СССР такого кино не снимали. Мы почему-то никогда не верили в реальный апокалипсис, надеясь на силу и благоразумие Советской страны. А вот Америка к нему готовилась. И, судя по всему, американцы боялись его больше, чем мы. Именно этим объясняется сюжетная линия ленты. Именно этим объясняется появление в картине смертельных таблеток и тяжелая атмосфера, похожая на ту, что наверняка пропитывала бункер Адольфа Гитлера и Евы Браун. Вот, как сильно американцы боялись ядерного оружия Советского Союза. И именно к нам были направлены их мольбы, начертанные на городском плакате «Есть еще время, брат…».

Конечно же, режиссеру было бы неплохо знать, что Хрущев читал и говорил по-русски (хотя, у него же наверняка был штатный кино-переводчик) Но, в свете последних политических катаклизмов, было бы лучше, если бы нашелся современный режиссер и этот плакат увидел уже не Хрущев и даже не мы с вами, а новые трампо-американцы. Было бы очень неплохо, чтобы они посмотрели, к чему ведет их тяга к доминированию.

Отличное кино. Красивое и спокойное — без дурацких спецэффектов и идиотских зомбаков. Немного спорное и наивное (все-таки 1959-й), но в целом, достойное того, чтобы вы его разочек посмотрели… «На берегу».

Фея: Ничего не поделаешь, я должна сказать вам правду: все, кто пойдет с детьми, умрут в конце путешествия…
Кошка: А кто не пойдет?
Фея: Те умрут на несколько минут позже…
Морис Метерлинк

Все песни спеты, да скоро и некому будет их петь, а пока, разве что, уныло-печальная «Матильда» звучит реквиемом по прежнему миру. Над танцами тоже запрет, да и грешно плясать на коротких, всего в несколько месяцев, похоронах остатков человечества. Можно, разве что, иронизировать, как сделал режиссер Стэнли Крамер, предложив одну из главных и трагичных ролей королю американской комедии и мюзикла Фреду Астеру. А лучше замолчать и махнуть рукой, как сделал, наверное, Бог в этом печальном, доживающем свое, черно-белом мире. И смахнуть остатки своих непутевых и столь глупых, что дали сжечь себя в ядерном огне, детей со стола, чтобы освободить место для новых песенников или танцоров, которых эволюция через тысячелетия неизбежно выдвинет на авансцену.

Ну а пока последние из людей доживают свои дни в Австралии, месте далеком и ненужном настолько, что на него даже пожалели бомб сошедшиеся в пароксизме мучительной и бессмысленной ненависти сверхдержавы. Может быть австралийцы оказались праведниками? Или, скорее, грешниками, потому что вместо быстрой, гуманно-мгновенной смерти в очистительной ядерной вспышке их теперь ждет безысходное ожидание конца от радиоактивного яда, впрыснутого тысячами бомб в атмосферу и постепенно распространяющегося по воздушно-кровеносной системе планеты в Южное полушарие.

Все, конец, финал. И выбор теперь простой — красиво хлопнуть дверью, не оттягивая неизбежное, проглотив пачку снотворного или вдохнув в гараже порцию угарного газа, или отчаянно биться, бороться в поисках выхода, спасения, вероятность которого составляет ноль целых, ноль-ноль-ноль… Биться до последнего. А потом? Потом настанет тишина, и деревья пробьются сквозь бетон автострад, тростник будет колыхаться на ветру, а белки играть в остовах небоскребов. Когда умрет последний человек, так и не поверивший, что все закончилось вот так, просто…

Это будет чуть позже, а пока капитан атомной подводной лодки «Рыба-меч» — Дуайт Тауэрс, он же и главнокомандующий вооруженными силами Соединенных Штатов Америки, от которых осталась только эта самая подводная лодка, прибывает к австралийским берегам. Зачем? Больше некуда плыть, порты и базы в других местах разрушены, эфир гудит от помех, вызванных недавними атомными взрывами, команда требует хоть какой-то твердой земли. Обратной дороги к родному дому нет, как нет уже и самого дома, и родных. И осталась только лодка, экипаж сирот и вдовцов, и последний доступный берег Южного континента.

Австралия — целая невредимая, сверкающая, как глянцевая картинка, напряженно ждущая ответов о перспективах будущего от ученых и не верящая, когда их получает. Пытающаяся понять — ждет ли ее конец от ядовитых осадков или все-таки откроется чудесное спасение, а пока работающая и живущая по обычному графику, как старые часы, некогда заведенные и все-еще идущие, вальяжно, но все медленнее и медленнее. Только больше стало самоубийств, стали яростнее и бессмысленнее пьяные вечерние споры о грядущем, ну и о прошлом. Кто-то тратит накопленные за всю жизнь деньги, кто-то забывается в диких автомобильных гонках или в скорых романах, кто-то молится. В Австралии Дуайту можно передохнуть, переждать, чтобы потом внезапно броситься назад, в радиоактивный ад Северного полушария, навстречу неожиданно появившемуся странному радиосигналу из разрушенного, вроде, Сан-Франциско. Болотному огоньку, дающему надежду на возможное спасение. Или дарящему окончательное разочарование.

Этот фильм создан как притча или, скорее, показательный пример, драма жестокая и поучительная. Что будет с тобою, дорогой зритель, если ты, наконец, не поумнеешь. Если тебе интересно — взгляни на зарисовку из будущего и выбирай, на здоровье, любого из двух дюжин героев. Можешь разбиться в гоночной машине, можешь свести счеты с жизнью — своей и своей семьи, можешь отчаянно молиться до самого конца. А можешь оказаться разведчиком, бредущем в костюме радиозащиты по столь знакомым, глянцево-туристическим, но вымершим теперь улицам мертвого Сан-Франциско, эдаким Сталкером в рукотворной человеческой Зоне. Все роли в твоем распоряжении, но только один финал, если не поумнеешь.

Так, наверное и надо было бить в ту эпоху, наотмашь, чтобы пронять докторов Стренджлавов, которые на разных континентах, высунув язык от усердия, соревновались в изобретении все более и более гибельных устройств. «Они могут уничтожить планету пять раз, а мы целых десять!». Создать фильм, который снимает шкуру и чешет смертным холодком оголенный костяк даже самого недалекого политика, ласково поглаживающего красную спусковую кнопку. Победителей не будет, а те, кто чудом задержатся на бренной земле на несколько лишних минут — позавидуют мертвым. Фильм сработал, по крайней мере на какое-то время. Тем более, что почти встык к нему пошли, менее страшные, но бьющие по тем же болевым точкам «Как я перестал бояться» и «Система безопасности». А эффект закрепила во многих своих сериях «Сумеречная зона».

Фильм сработал, тогда. Но сейчас, когда появилась новая плеяда политиков, еще более нахальных, неграмотных и брезгующих старыми очевидными истинами, настала пора снимать что-то не менее кардинально-окончательное. И вводить прямо в мозг, для полного закрепления.

Смертны нации, культуры, произведения искусства. Но шутим мы, работаем, дружим с бессмертными, на бессмертных женимся, бессмертных мучаем и унижаем (Клайв Льюис)

Капитан американской подлодки Дуат Тауэрс, всем своим видом демонстрируя замкнутую мужественность, сходит на далекий австралийский берег. Вечеринка в окрестностях Мельбурна: белые крылья яхт, солнечные часы блаженного ничегонеделанья, а потом, на темной террасе — едва знакомая женщина в халате с вышитыми розами, что мягко покачивается на шпильках и доверчиво льнет к груди, источая запахи морской воды, горячей кожи, французского коньяка. Верный жене и уставу береговой службы, он уложит ее в постель, а после вернется на судно, где будет долго перебирать фотографии детей и бокал за бокалом пить неразбавленное молоко. Конечно, голливудский поцелуй на фоне заката неизбежнее апокалипсиса, но это не история любви. Для нее, как и для других долгосрочных проектов, слишком поздно. К январю альтернативного 1964-го северное полушарие обезлюдело под далекие разрывы кобальтовых бомб и писк счетчиков Гейгера, а южному — замедлившие распространение радиации пассаты дали несколько месяцев форы. Теперь они истекают, и остается только сажать нарциссы, удить форель, готовить молочную смесь для детей, допивать запасы марочного портвейна и танцевать под старые граммофонные записи — ждать конца.

Роман англичанина Невила Шюта в принципе отличается некоторой сюжетной аморфностью. В экранизации 1959 года она только усилилась, стала рельефнее и трагичнее. Здесь, в сущности, нет главного героя, протагонистов и антагонистов, идейных конфликтов, межличностного напряжения: человечество впервые действительно оказалось в одной лодке — время жаться друг к другу в поисках тепла. Нет и каких-то ярких событий, поворотов действия. Полноценная история предполагает развитие во времени, перед лицом же вкрадчивой смерти к прошлому нет возврата, будущего почти не осталось, и люди вязнут в своем коротком настоящем, застывают в нем. Львиная доля хронометража отведена разведывательному плаванию подлодки «Рыба-меч» вдоль берегов Северной Америки, но и это не привычная погоня за надеждой, а просто добросовестное устранение последних белых пятен, педантичное выполнение обязанностей, уже бессмысленных, но в силу своей привычности субъективно важных. Взгляд перископа скользит по пустым городам, Сиэтлу, Нью-Йорку, Сан-Франциско, совсем не подвергшимся разрушениям, но невыразимо далеким, выглядящим чуждо и причудливо, точно следы исчезнувшей марсианской цивилизации. Несколько пометок на карте, печальная улыбка — можно возвращаться в док для вечной стоянки и положенного по инструкции капитального ремонта.

Эта особенность ленты поначалу затрудняет ее восприятие, быть может, поэтому авторы недавнего австралийского ремейка пошли по пути упрощения, насытив сюжетную канву трагическими предательствами, героическими походами и картинами панического беспредела. Но, отвлекшись от надежд на сюжет, проникшись тягучим ритмом ускользающих дней, начинаешь замечать, насколько тонко и глубоко простроен фильм. Он подкупает очень важной для фантастики визуальной достоверностью и безукоризненной логикой событийных мелочей. Не уходя в флешбеки и текстовые пояснения, Крамер буквально несколькими кадрами обрисовывает масштабную картину бытовых и экономических перемен, а остальное добирает «случайными» видами, обрывками разговоров, неясными знаками, постепенно складывающимися в целостную картину угасания. Незаметно пустеют правительственные учреждения и дорогие клубы, догорают вечеринки, эпизодические персонажи, которых узнаешь не по имени, но в лицо, мелькают все реже, а потом и вовсе уходят, не попрощавшись. Мелодраматичные музыкальные фразы становятся все реже и неувереннее, пока не смолкают совсем, уступая место плеску волн и шороху ветра. Выцветают, теряют свое содержание прежде казавшиеся незыблемыми категории, и первой из них — вина. Теперь уже абсолютно неважно, кто чиркнул спичкой, кто первый нажал на красную кнопку. В конце концов, это было неизбежно с тех пор, как планета превратилась в крюйт-камеру.

Призыв задуматься, пока не стало слишком поздно, конечно, доминирует, во многом определяя облик картины. Но крамеровская антиутопичность подчеркнуто чужда манипуляции. Фильм тих, статичен и очень деликатен. Вопреки тому, что тема более чем располагает, в нем нет живописания ужасных подробностей, надрыва, отчаяния, даже собственно сцен смерти. Напротив — почти в каждом эпизоде чувствуется оттенок необъяснимой иррациональной беспредметной надежды, не позволяющей людям даже у самого края потерять волю к жизни, расчеловечиться, изменить себе. Режиссер препарирует нашу прямо причастную к минувшей катастрофе беспечность и слепоту, органическую неспособность души поверить в собственную смертность, смириться с ней. Человечество до последнего дня живет своими привычными мечтами, планами и радостями, а потом — нет, не вымирает, но уходит: поодиночке или маленькими группами отправляется в дорогу из обжитых мест, которые немного жаль покидать. Визжа покрышками, уносится по млечному пути «Феррари» Джулиана Осборна. Уходит в рейс — к далеким берегам Родины ли, в прошлое ли, на встречу с погибшей семьей — Дуайт Тауэрс. Светлой тенью следует за ним Мойра Дэвидсон. Пройдет еще год, на Земле угаснут последние островки электрического света, и некому будет заколотить окна опустевшего дома.

Вот и нет больше практически всего населения земли, лишь слегка населенной остается Австралия. Нет, продукты человечества не стерты с лица земли — у нас все ещё есть огромные города, небоскребы, магазины, заводы. Но нет людей. Повсюду пустота. И непригодность для жизни — воздух полон радиации, что означает быструю смерть для всего живого.

Никакой предыстории, только лишь герои в настоящем. Питер и Мэри Холмс, воспитывающие маленькую дочку; Дуайт Тауэрс — капитан подводной лодки, который отплывает в Америку, чтобы проверить есть ли там жизнь и кто передает сигналы оттуда; Мойра и Джулиан — местные выпивохи. С начала фильма вообще мало чего понятно, но потом осознаешь, что герои живут и, можно сказать, доживают свой век после мировой катастрофы. И, увы, конец случится практически в одно время для всех и никто не спасется.

Это что-то из разряда фраз «Представьте, что вам осталось жить один день, что бы вы сделали?». Герои каждый день живут как последний, пытаясь наполнить его хоть какой-то радостью и притупить осознание неизбежной смерти. Кто-то участвует в гонках — то, о чем давно мечталось, а кто-то неожиданно встречает любовь и заполняет светом свои дни. И как верно Мойра говорит Дуайту: «Я досталась тебе слишком легко. В другие дни меня это волновало бы, но сейчас — нисколько». Нет времени, надо спешить. Но больше всех переживает Мэри — ее безумно жаль на протяжении фильма, поскольку ее страдание выражается в каждом движении и взгляде. Она больше не видит смысла что-то делать, и все ее мысли вертятся вокруг дочери.

Актеры прекрасны. Солнечная Ава Гарднер, так сильно врезавшаяся в память по последней сцене, где ее ослепляет солнце у берега океана. Грустно-строгий Пек, все время старающийся сдерживать эмоции. Нервничающий молодой Перкинс, переживающий со слезами на глазах за своих жену и дочь. Задумчивый мудрый Астер, никак не вяжущийся с такой ролью после участия в комедиях и мюзиклах. И, конечно, Донна Андерсон, сильнее всех выражающая свое страдание.

Что примечательно в фильме, так это отсутствие правых и виноватых, и что стерто именно северное полушарие. Осталась только Австралия. Сцена, где Джулиан рассуждает о случившимся — явно ключевая, проливающая свет на многое.

В общем, залила слезами ноутбук, осталась под глубочайшим впечатлением и впала в невероятную депрессию, посему:

10 из 10