Три... экстрима

Азия. Три жутких истории, каждая из которых заставляет испытывать отвращение, тревогу, брезгливость и даже шок. Они непохожи, но прекрасно дополняют друг друга, вписываясь в общее настроение азиатского хоррора и драмы.

Box

Прошлое хранит страшные тайны, о которых хочется навсегда забыть. Спрятать в коробочку, закопать и забыть. Киоко давно не ребенок, и теперь у нее взрослая самостоятельная жизнь вполне успешной писательницы. О страшной трагедии, случившейся в детстве ей напоминает сохранившиеся с того времени памятные предметы. Но это просто вещи. А кроме них — щемящее чувство утраты, сожаление, боль и вина. Детская зависть, приправленная ревностью. Болезненные чувства маленькой девочки, такие искренние и живые, вырвались наружу. А дальше, непоправимая случайность…

Во время просмотра первой истории, я несколько раз неосознанно вспоминала Дэвида Линча. Его размытые границы между реальностью и сновидениями, странность происходящих событий, неповторимый стиль повествования. Не знаю, почему Линч, но что-то в этой истории навеяло.

Dumplings

А на что вы готовы пойти ради продления молодости? Ради неувядающей красоты, сияющих глаз, подтянутой кожи. Для женщин это больное место. Особенно, если ты была когда-то звездой популярных сериалов. А теперь, несмотря на удачный брак с богатым мужчиной чувствуешь, что годы неумолимо берут свое. Муж постоянно в разъездах (с любовницей), а Чин решается на самые радикальные меры. Познакомившись с женщиной, известной в узких кругах приготовлением пельменей по особому рецепту, бывшая актриса желает немедленных результатов. Банально, но красота требует жертв. Буквально ЖЕРТВ. Так что же там в пельменях?
+
Мой скривившийся рот оставался в таком положении весь фильм. Отвращение. То чувство, когда ты догадываешься о происходящем намного раньше, чем тебе раскрывают суть. И от этого становится не по себе. Глубинный смысл истории, ну а подача — преувеличенно жуткая. Бррр…

Cut

«Вся наша жизнь — игра, а люди в ней — актеры». На съемочной площадке у знаменитого режиссера все очень по-настоящему. Даже декорации к новому фильму — точная копия его собственного дома. И все у него в жизни кажется сложилось как надо: любимая работа, красавица жена, популярность, все так легко и непринужденно. Одним словом: хороший человек. А где-то рядом с ним находятся другие люди, лица которых он, увы, не запоминает. Те, кому жизнь так не улыбается, кому не на что надеяться, кто испытывает злость, зависть и безнадежность жизни. «… вы хороший человек, и все это так несправедливо».

Хорошие богатые и плохие бедные. Два разных мира, удивительным образом существующих в пределах одного времени. Странная, не всегда понимаемая история, снятая Пак Чхан-уком вызывает, честно говоря, некоторое недоумение. Будучи знакомой с его фильмами я, признаюсь, ожидала несколько другого. Тем не менее, история получилась своеобразная. А смысл… смысл в этом пусть ищет каждый сам для себя.

7 из 10

Экстрим первый. Коробка. Творец — Такаси Миике. Япония. Цвета: синий и красный. Пламя и лёд.

Сон всегда один и тот же. Целлофан сковывает члены, рот жадно глотает исчезающий кислород, откуда-то сверху слышны глухие удары — это мерзлая земля падает на крышку коробки. Пробуждение не несет облегчения, кошмар плавно перетекает в явь, укутывает с головой словно тот плотный вискозный материал. Страх родом из далекого прошлого, где осталась неразделенная любовь и оплавленная коробка. Такаси Миике не слишком заинтересован фабулой, его история проста как мелодия из шкатулки, визуальна до последнего кадра и трагична по сути своей. Пламенное прошлое не отпускает, раскаяние за содеянное зло преследует в ледяном настоящем — призраки не прощают предательств. Миике в первую очередь художник-символист, и его коробка, что-то вроде погребальной камеры души, усыпальницы греха. Скитания запуганной героини, убившей в детстве собственную сестру из ревности к похотливому не то отцу, а не то отчиму, скорее походят на нескончаемый делирий, нежели реальные события. И Миике рассказывает эту историю на языке кошмара, где пламя съедает старенький цирк, а тесная коробка поглощает согнувшуюся в три погибели девушку, чтобы утром снова выплюнуть её на измятое покрывало холодной постели.

Экстрим второй. Пельмени. Творец — Фрут Чан. Гонконг. Цвет красный. Нежное мясо.

Годы неумолимы. Известная в прошлом актриса не в силах смириться с надвигающейся старостью. Что делать, если ты уже вступила в ту пору жизни, когда на коже появляются первые морщины, но тело все еще жаждет страстного соития? Любимый мужчина уже нашел себе утеху моложе, задорные подруги больше походят на клуб почтенных дам… неужели это конец? Новелла Фрут Чана явилась из взрощенной на суевериях городской легенды об омолаживающей силе мяса человеческих эмбрионов. Это не фильм ужасов, но история женщины, которая не может отвыкнуть от света софитов и готова на любой шаг, лишь бы не стареть. Сжатый хронометраж явно помешал режиссеру раскрыть характер главной героини и рассказать эту историю целиком. Позднее Фрут Чан выпустит полную версию «Пельменей», послевкусие после которой будет куда более полным.

Экстрим третий. Снято! Творец — Пак Чхан Ук. Корея. Цвет синий. Фильм в фильме.

Практически сразу после «Олдбоя», Пак Чхан Ук решил поиронизировать над самим собой. Его история в этом альманахе стоит особняком, как полная патетики притча о «плохих» и «хороших» людях, где первые всегда плохие потому, что бедные, а вторые, соответственно, наоборот. Странный контекст о социальном неравенстве вписан в декорации роскошного дома, обставленного с элементами кичта и гротеска. Мотивация маньяка, загнавшего двух «хороших» людей в смертельную игру, подчас совершенно нелогична, ровно как и поведение жертв отдает идиотизмом. Но это только игра, потому, что коробка Чхан Ука гораздо больше, в неё помещаются сразу несколько характеров, отчетливо проявляющихся в стрессовой ситуации. А отрубленные пальцы, прокусанные сонные артерии и задушенные дети — это все самоирония, или самоцитата, кому как больше по вкусу.

Стоп! Снято! Стильно снято!

Вторая бессонная ночь. Когда я закрываю левый глаз, в правом вижу сны. Когда оба глаза открыты — различать реальность и сны просто невозможно (поэтому я стал пиратом). Я обещал себе лечь спать, свалиться на диван и отложить все до завтра. Люблю нарушать обещания. Половина твоего лица похожа на зияющую дыру, из которой вытекает все твое сознание. Ты смотришь фильм со своей знакомой через Skype, знакомая ведает тебе о желании съесть кусочек человеческого мозга.

Тебя хватают за шиворот и швыряют в сугроб. Твою шею сжимают, и голова, спокойно и плавно, плюхается в тарелку с пельменями. Тебя высовывают, во рту еще чувствуется соленый привкус теста. Пока на экране не перестанут мелькать картинки, тебя будут бить о фортепиано. Каждый удар головой — фортепиано выплевывает истеричный секундный стон. Каждый вскрик фортепиано — новая заплатка на трещине, из которой сочится твой рассудок — серая масса, в которой размешана радуга. Интересно, может ли фортепиано достигнуть оргазма?

Ядовитые белые иероглифы плавают во тьме. Хотел бы досмотреть титры, но усталость берет над тобой вверх и отправляет в нокаут, твои веки, уши, члены. Я заснул в кресле.

The box.

Самая глубокая история в Saam gaang yi. Снежная пелена скрывает все, оставляя перед тобой небольшой островок видимости. Новый шаг — остров меняется. Мороз притупляет нервы, снежинки, как маленькие сюрикены, врезаются в твои щеки, лоб, глаза, царапают руки. Не пытайся что-то понять, не пытайся гадать или предугадывать. Каждый раз, когда героиня будет просыпаться в кровати и жадно глотать воздух, ты будешь обманут. The box — это коробка, в которой есть коробка, в которой есть коробка, et cetera… Каждый раз, когда на нее накинут пластик, ты будешь выплывать на один ярус подсознания выше, пока не придешь к настоящему. Но даже в тот момент, ты будешь думать, что все это все лишь сон, который разбили, а его измельченные осколки рассыпали в пустоте. Частицы сна стали снежной бурей. Ее крупинки — отдельным минималистичным сном.

Dumplings.

Единственная история, которая понравилась моей знакомой. Что бы вы отдали за молодость, красоту, гладкую бледную кожу, отражающее солнце, за чистый, не сдавленный, как стопка блинов, лобок? Всё. Пельмени. Внутри их теста окисляются в собственном соку мертвые зародыши, извлеченные из лона отказавшихся от них матерей. Завернутые в мучное одеяло, кровавые комочки младенческой плоти и крови будут принесены на жертвенный алтарь. Но даже для Цин это будет эквивалентом самосожжения ради заветного омоложения, которое будет требовать все большую и большую цену.

Cut!

Мне никогда не нравился Пак Чхан Ук. Не понравился и в этот раз. Снято, и все тут! Думал уж, что все это просто съемки очередного фильма. Наверное, главный герой истории думал о том же самом, когда душил ребенка. Минутное просветление возвращало его к реальности, и он ослаблял свою хватку. Ребенок заглатывал спертый воздух, в мучительном ожидании окончания этого фарса, устроенного его отцом.

… иииИИИ, СНЯТО!

*Аплодисменты медленно повисают в воздухе*

Казалось бы, безупречный рецепт: хочешь понырять в ледяной проруби ужасов — налегай на фильмы с восточным лейблом. Но иногда он подводит. Например, если неофит перепутает полки и выберет не очищенный от примесей продукт, а сложносочинённый, с привкусом авторского кино.

«Три… экстрима» — проект в такой же степени амбициозный, как студент первокурсник с периферии. Шокировать зрителя своими придумками взялся не один искусник, собаку съевший на демонстрации в кадре отрубленных конечностей, а сразу ансамбль азиатских демиургов. В киноальманахе каждому достался свой надел синефильской землицы, где можно замутить нечто этакое: с кровищей, инцестами и прочими невинными пакостями. При этом троица, видимо, запамятовала, что новелла — дамочка крайне требовательная. Снимать короткий метр, что ходить по канату: один неверный шаг — и в лучшем случае отделаешься синяками на профессиональной репутации.

Открывает «Экстримы» новелла Такаши Миике. В когороте талантов он замечен не был, в профсюз гениев взносы не платил, так что очередная неудача для него привычна, как для подростка утренняя эрекция. Зритель едва замечает, как титры с жирно намалёванным именем творца сменяются его же произведением. Герои с резвостью очумевшей мухи ползают по полям, которым нет конца и края, обречённо сопя, заворачиваются в бэушный целлофан. Задумав поразить историей о природе человеческой зависти, закрутившей в своём водовороте двух лисичек-сестричек, Миике быстро забывает о замысле. Вместо этого он распихивает по углам крохотного киномира красивые безделушки. С жадностью сороки, хватающей бусины, он не только украшает картинку в кадре, но и засовывает туда всё, чем славен азиатский кинематограф. Новелла всё больше напоминает смесь брюквы с морковкой: трюки с вывернутыми веками, как у Ким-Ки Дока, недоросли с набеленными лицами и спутанным хайером, как у Накаты. Вконец очумевший зритель ближе к финалу уже перестаёт различать, где персонажи барахтаются во сне, где действуют взаправду, где Миике снимает сам, а где нагло дерёт карту из чужой колоды.

Фрут Чан, подписавшийся на вторую часть «Экстримов», тоже не чужд заимствований. Правда, он действует умнее. Зачем подбирать за другими объедки? Надо умыкнуть чужие глаза. Нет, не так буквально, конечно. Он затаскивает в свою новеллу Кристофера Дойла. И дело в шляпе — что не покажешь в кадре, всё будет тип-топ. Хотя знаменитая приплясывающая камера нужна здесь не для того, чтобы придать обыденности толику поэтичности. Сермяжная правда жизни — вот рулевой Чана. Бичуя пороки зажравшегося общества, сам режиссёр следует строго по курсу мистера Рипли. Всё только самое-самое! Жизнь в его кинополотно старательно вдыхают талантливые наймиты, которые сочиняют картинку, укрощают магию звуков, двигают бровями и открывают рты. И зрители — вон те, что оторопели перед экраном — нет, они вовсе не шокированы. Просто просчитывают, где можно побыстрее найти адресок кудесницы, что стряпает омалаживающие кровавые пельмешки.

Третьему из авторов — Пак Чхан-Уку, казалось бы, не занимать изворотливости — не зря же пахал на ниве кинокритики. Но — тщетны робкие надежды. Режиссёр предъявляет публике чрезвычайно запасливого маньяка, явившегося к жертве с чемоданом тряпок, жену-любовницу, с аппетитом впивающуюся в сонную артерию, невнятного заглавного персонажа. Но все они, скорее, чокнутые и смешные, чем пугающие. Загнав героев в комнату с синим потолком, без права на надежду, вдоволь поводив по чёрно-белым клеткам пола и даже подвесив на струнах, Чхан-Ук замирает в нерешительности. Ожидая, пока маэстро разродится свежей идеей, персонажи ведут тягучие диалоги: «Ты богатый, а я бедный, ла-ла-ла-ла…». А на кухне тихо урчит миксер, размалывая пальчики хорошенькой пианистки в кровавый коктейль… Очнувшись от столбняка, режисёр завершает новеллу финалом, от которого разит подгнившей финтифлюшностью. Всё здесь увязло в сложной машинерии декораций настолько плотно, что наружу не проскользнула ни одна живая мысль.

Зритель, вероятно, надеялся, что его крепко возьмут за руку и будут водить по местам настолько мрачным, что душа замрёт от первобытного ужаса. Зато потом — раз! — и на поверхности в обнимку с катарсисом. Но здесь никакого просветления не обещают. В этих кордидорах безысходности, где каждый из режиссёров выложился лишь в полсилы, никакая свеча не поможет разогнать вездесущую копоть халтуры.