Иваново детство

Иваново детство, Андрея Тарковского, вышло в прокат в далеком 1962 году, когда память об ужасе войны была еще свежа в сердцах русского народа. Но и спустя 60 лет этот фильм заставляет с болью погрузиться в атмосферу 1943 года.

Центральная фигура картины мальчик — Иван (Николай Бурляев), двянадцати лет. Этот не по годам дерзкий и вдумчивый герой лично для меня сумел во всей полноте оголить все уродство войны.

Для мальчика с надломленной судьбой уже не существует мирного времени. Он всецело живет в военной реальности, служа своему делу и долгу. Не раз из уст взрослых товарищей он слышит слова о том, что это не его ноша. Но со смертью матери, для мальчика эти предупреждения стали бессмысленны. Как «человек тюрьмы», он заперт в парадигме «человека войны», из которой уже нет для него дороги в мирную жизнь. Об этом говорят не только поступки и слова героя, но и его взгляд — опустошенный, надломленный, дерзкий и отчаянные, но еще не побежденный. Нет в герое надежды на обычную жизнь, стремления к счастью и даже будущему. Эта надежда проскальзывает лишь в его снах, грубо сменяющих действительность. Только в мире бессознательного он наивно радуется лицу матери, беззаботно бежит по пляжу за девочкой, догоняя свое счастье. По ту сторону своего мира, как в отражение воды в колодце для него еще существует что-то светлое и простое. Но в реальности на смену этому давно пришел единственный смысл — война.

Даже романтические сцены в фильме показаны будто стыдливо и неуместно, ведь нет месту любви в искореженном смертью мире. На это зрителю намекает и сцена поцелуя Холина (Валентин Зубков) и Маши (Валентина Малявина) над окопом, до боли напоминающем могилу. Так, даже легкая и светлая сцена гуляющей по березовой роще Маши, сменяется очередным напоминанием — двумя повешенными солдатами с табличкой «Добро пожаловать».

Все детали фронтовой жизни пропитаны тоской и разрушением. Это и развалины старой церкви, в которой расположился батальон, и обломки разбившегося самолета, и затопленный, испепеленный войной лес. Растерзанный край смердит тревогой и отчаянием. Легко и весело на контрасте с этим смотрится фантастический полет снов Ивана.

Дебютный фильм Андрея Тарковского, с которым он сразу и удачно попал в пул европейских кинематографистов. В 1962 году фильм «Иваново детство» стал лауреатом Золотого льва Венецианского кинофестиваля, а Тарковский вследствие этого получил статус гения среди соотечественников. Чем же угодил европейскому жюри этот не самый лучший фильм Тарковского? Думаю, не ошибусь, если скажу — в числе прочего правильной расстановкой приоритетов. Между двумя персонажами военной истории: героем и жертвой — европейский кинематограф уже давно выбирает жертву. Как ни странно, советский фильм о юном разведчике оказался в русле европейского выбора.

Мне фильм не понравился. И я специально перечитала повесть, по которой он был снят, чтобы понять, что и где пошло не так. Повесть Владимира Богомолова «Иван» — это маленький шедевр. В ней нет романтической линии, явно неуместной в истории про детство. Нет помешанного старичка, встреченного мальчишкой. Нет и снов героя, составляющих едва ли не основное содержание «Иванова детства», — всего того, что использует режиссёр для обоснования своей мысли. Зато есть мальчишка, в жизнь которого без спроса вторглась война, юный боец, герой, ведь мужество не зависит от возраста. В повести есть описание, как он выглядит. Даже внешне это сильный духом человек.

Из героической повести Богомолова Тарковский сделал фильм о жертве войны, причём фильм, как сам признавал, неудачный. Да, дело в мальчике. Только не в том, что мальчик плохо играет, как потом говорил Тарковский, если верить википедии. Анемично-унылое лицо 15-летнего Николая Бурляева прекрасно иллюстрирует главное качество героя, которое декларирует режиссёр: это жертва войны, психологически состарившийся, сломленный ребенок, главный мотив которого — ненависть и месть. Исчерпывающе об этом говорит сам Тарковский: «Он сразу представился мне как характер разрушенный, сдвинутый войной со своей нормальной оси. Бесконечно много, более того, все, что свойственно возрасту Ивана, безвозвратно ушло из его жизни. А за счет всего потерянного — приобретенное, как злой дар войны, сконцентрировалось в нем и напряглось».

В результате этой смысловой подмены у Тарковского получается, что советские командиры используют в своих боевых операциях психически нездорового ребенка. Фронтовик Богомолов такого написать не мог. Только очень крепкий духом человек, пусть и двенадцатилетний, мог оказаться на месте Ивана. Не разрушение, а высочайшая концентрация духа лежит в основе подвига. Настаивая на «сдвинутости» психики ребенка, Тарковский выкинул авторскую концовку, вместо реального героизма — мечты-воспоминания об утраченном детстве. Все диалоги почти буквально взяты из повести Богомолова, при этом смысл истории полностью меняется. Понятно, почему Богомолов такую трактовку не принял. Никто не спорит, война — не место для детей. Только ведь она, война, детей не спрашивала.

С такой же бесцеремонностью, с какой Тарковский исказил повесть Богомолова, он позднее будет исправлять «Солярис» Станислава Лема, за что тот обзовёт его дураком и не удосужится досмотреть получившийся фильм. Скользка и терниста дорога у авторского самовыражения.

К моей радости хороший фильм о мальчишке-разведчике всё же был поставлен в 1969 году. Он называется «Это было в разведке» и рассказывает о невероятной и реальной истории 12-летнего разведчика. Рекомендую посмотреть. Есть очень простое правило определения качества кино. Настолько простое, что даже неудобно напоминать. Это эмоции, которые фильм вызывает. Когда я смотрела «Это было в разведке», я смеялась и плакала.

«Иванову детству» за холодное эстетство -

4 из 10

Это правильно, что Тарковский больше не снимал о войне.

Отличная работа Мастера своего дела, когда приёмы мастерства ещё были использованы для увлекательного рассказа сюжета зрителю, что, безусловно, роднит это творение с любым из фильмов Спилберга. Судя по дальнейшему творчеству, взаимодействие как с можно большей зрительской аудиторией не было необходимостью в целях режиссёра, а была необходимость в самовыражении образами в подпитке облака идей творчующихся людей, что дало ему филигранно-рационально проведённая операция по спасению фильма с выводом его на международную фестивальную орбиту, позволившую ему прикрываясь лауреатством заняться творчеством, ради вышеупомянутого облака смыслов питающих не столь большую аудиторию людей. Сама «операция» выдаёт в режиссёре очень знающего и умеющего много человека, как в реальной жизни, в своём деле и мире погружённым в творчество. На ум приходит другой фильм -«Восхождение», снятый режиссёром тоже для прорыва в творцы смыслов для европейского кинематографа. Снятый столь же качественно и умело. Всё-таки лавирование между цензурой, худсоветами, коммерческими целями давало в результате столь прекрасные фильмы, для обычного зрителя, открывая возможности для дальнейшего необусловленного ничем творчества — вот интересно смог ли Спилберг поставить авторское, фестивальное кино и позволила бы ему это коньюктура рынка?

Жаль, что «вырвавшись на свободу» режиссёр полностью отдался инструментальной эмпирике самовыражения, потеряв интерес к зрителю, что происходит со всеми авторами не критично воспринимающих своё творчество, удерживаемых в рамках вкуса, полезности и даже адекватности только ограничителями как это произошло и с другим Мастером — фестивальником А. Германом с его потоками говнища и грязища.

8 из 10

Иваново детство закончилось рано: немцы расстреляли его мать и сестрёнку, а сам он, движимый чувством мести, вынужден был стать разведчиком. Война, в которую дети мирного времени играют, для Ивана стала единственной и неизбежной действительностью; жизнь сжалась до одной лишь заботы — во что бы то ни стало отомстить. Ответить войной на войну, чтобы войну прекратить.

И приходится ради этого стать вдруг совсем взрослым. И приходится переплывать реки и ходить по болотам, по колено в мерзко чавкающей жиже, и дрожать потом всем телом от холода. И говорить негромко: «Я не боюсь,' — когда вокруг взрывы и грохот, когда страшно всем — тоже приходится. Сложно это — разведчиком быть. Но на войне отдыхает тот, кто полезен быть не может. А Иван убеждён: уж он-то точно полезен. Да и как не быть ему — нет, нельзя, слишком большую ответственность он на себя возложил: отомстить фрицам за семью, за себя и за своё сломанное детство. И выдерживает он в этой борьбе то, что и «дюжий мужик не выдержит»…

Но даже в жуткой, мрачной, холодной военной жизни есть свои островки радости: места, люди, события, заставляющие тьму немного расступиться, рассеяться ненадолго. Блиндаж, например, — радость. Крепкий, надёжный. С едой и казаном горячей воды. С полотенцем, которым можно смахнуть с себя приставшую на болоте дрожь. С лейтенантом Гальцевым — тихим и строгим; своим, родным…

Блиндаж тёплый. И звучит он тоже тепло: здесь огонь потрескивает, и не слышно стрекотания и кваканья болотной живности. И каблуки здесь стучат по полу твёрдо, уверенно — очень приятно после гадкого плеска грязной болотной воды. Болотная вода, впрочем, в штабе тоже, есть: что-то где-то капает, немного протекает — это тяжёлый внешний мир просачивается в тёплое нутро укрытия и старается заполонить его собой — но ему не удаётся, и капельки эти звучат по-домашнему уютно, безобидно, только подтверждая надёжность убежища.

… А свои радости, свои источники света есть у всех. С какой лаской, с каким душевным трепетом выговаривает Катасоныч слово «пластиночка» — не вернулось ли к нему на секунду его детство?.. Как возвращается оно время от времени к повзрослевшему Ивану — причём не только во снах, неизбежно оканчивающихся вторжением скрежещущей войны и ужасным пробуждением.

Война, воспитавшая мальчика сурово и строго, не смогла выжечь его окончательно, оставив одну лишь одержимость жаждой мести и превратив в ходячую мумию, подобие человека. Нет, наивная детскость всё же просыпается в нём иногда — во времена радостных событий. Холин приехал! — и Иван радостно бежит навстречу, совсем по-ребячески запрыгивает на руки, по-сыновьи обнимает капитана за шею и с детской-детской гордостью весело рассказывает о своих «приключениях» на том берегу. Но длится это недолго: садятся выпить водки, и вот уж и Иван совсем взрослый: «Катасоныч… За то, чтобы он вернулся…'

Или вот, найдя красивый ножик, мальчик начинает игру. Один, сам с собой. Сюжет игры — воплощённая иванова мечта; мечта о мести тому, главному гаду, которого живьём надо брать, которого судить надо:

… слышится немецкая речь, за ней крики. Детский плач, женский плач. Родине больно, Ивану больно — это вызов. Иван его принимает. Колотит в колокол — объявляет врагу: «Иду на вы!» — и с радостным «Ура-а-а!..» бросается в атаку на всё ненавистное, предчувствуя, слыша эхо будущего — эхо той толпы, которая в сорок пятом будет бежать по Берлину…

И вдруг всё смолкает: Иван остаётся один на один со своим врагом — с испуганным, «трясущимся» на крючке пальто. И в тишине, разбавляемой лишь лёгким звуком падающих вновь капель — кусочков болота, — Иван высказывает всё самое сокровенное и наболевшее. А игра завершается… Оканчивается страданием, плачем. Действительность снова наваливается всем своим весом. Врываясь с этими каплями и с этими мыслями, она снова разрушает недлинное детство — детскость ещё осталась, но горечи больше.

Она, горечь, сидит крепко, и не избавиться от неё так просто. «Дождя б счас хорошего, чтоб всё смыло…' — жалуется однажды капитан Холин. И эта мысль, простая, казалось бы, неожиданно оказывается сакраментальной, самой-самой главной. Она объединяет чаяния всех до единого, всех и каждого. Дождь нужен, тот самый, снящийся однажды Ивану. Смывающий всё грязное и гадкое — дождь очищающий. Освобождающий землю от приставшей к ней заразы, которая своей мерзостью отравляет всё живое. И когда наконец всё будет вымыто и вычищено, когда закончится наконец война — расцветёт рай на земле. Не яблоками земля усыпана — счастьем. И каждый от этого счастья отщипнуть может, сколько ему угодно.

Но время ещё не пришло. Пока — война. Пока — болота. Пока — выстрелы и взрывы. И желание избавиться, избавиться поскорее… Даже полоумный старик, прихорашивающий свою сгоревшую хату к приходу расстрелянной жены, и тот вдруг с совершенной ясностью в глазах говорит: «Господи, когда же это закончится?..» — и захлопывает едва живую дверь, закрывая себя от страха и ужаса.

А когда, наконец, многотысячным рёвом победа врывается в Берлин, когда «Катюшу» начинают петь на Александерплац — нет уже многих: многих хороших и многих плохих. Нет, например, Йозефа Геббельса, который убил своих жену и детей — так же, как он вместе со своими «Г-друзьями»: Гитлером, Гиммлером, Герингом, Гейдрихом — убил до этого тысячи других детей и жён. Нет его, уничтожившего детство своих дочерей, уничтожившего детство Ивана и ещё миллионов.

И нет больше в этом мире самого Ивана… Он — в другом. В том, к которому шёл долго по болотам. Сны его были лишь предчувствием «переезда» — в рай, в счастливое, беззаботное детство; с мамой, сестрёнкой, кукушкой, летним солнцем, берегом реки и ярким-ярким светом, играющим в брызгах. А война, холод, и ненавистные немцы, и жуткие казематы, грязные подвалы, пыточные машины, архивы, фотографии, «казнён», «расстрелян»… — всё это осталось здесь…

А Иван — в настоящее, в справедливое. В Иваново детство.